Секретный агент S-25, или Обреченная любовь - Валентин Лавров

— Это правильно. А то много умников развелось, а служить в армии некому. Проводите меня к этому летчику, я обязан проверить режим его содержания.

Дежурный Пенчик заколебался. Ему вдруг пришла в голову простая мысль: он первый раз в жизни видит этого прокурора и даже не спросил у него письменное разрешение на посещение тюрьмы. Вдруг раздался строгий голос:

— Вас, месье, что-то смущает? В камере смертника находится кто-то из посторонних?

Дежурный Пенчик заторопился:

— Ну что вы, господин прокурор! Как можно? Режим у Циммермана, согласно инструкции, самый суровый. Извольте подняться по этой лесенке. Осторожно, господин прокурор, голову не стукните.

Металлические ступени гулко отозвались под могучим телом Соколова.

Они вошли в слабо освещенный верхний ярус. Дежурный офицер остановился перед заградительной решеткой, погремел ключами. Сначала он открыл тяжеленный висячий замок, затем внутренний. Шепнул:

— Отсюда, господин прокурор, клоп не проскользнет, не то что осужденный…

Кругом — ни души. Тишина поразительная. Воздух сырой, напоенный безысходным горем. Соколов подумал: «Словно царство мертвых. Впрочем, так оно и есть».

Дежурный офицер Пенчик остановился перед дверями, на которых по трафарету коричневой краской было написано «№ 401». Он отодвинул тяжелую щеколду, предварительно сняв с нее замок. С наигранной шутливостью шепотом произнес:

— Вот и наш субчик!

Соколов сказал:

— Господин исполняющий обязанности начальника тюрьмы! Я желаю с глазу на глаз поговорить с этим преступником. Теперь, перед лицом смерти, он, возможно, расскажет мне больше, чем следователю.

Дежурный заколебался. Он наизусть знал инструкцию, по которой никого не разрешалось оставлять наедине с приговоренным к смерти. Робея, пролепетал:

— Простите, господин прокурор! Мы руководствуемся инструкцией… Входить к приговоренному позволяется лишь священнику, да и то лишь для последней исповеди…

Соколов раздул ноздри:

— Молчать! Ты с кем, сукин сын, смеешь так разговаривать? — и добавил чуть мягче: — Считай, что я священник.

Гений сыска шагнул в узкую камеру и прикрыл за собой тяжеленную дверь.

* * *

Генрих, наследный принц династии Гогенцоллернов, сын Вильгельма, с самых ранних лет воспитывался в строгих, почти казарменных условиях. Он спал на жесткой постели и круглый год при открытых окнах, вставал по сигналу ровно в шесть утра. Молитва, гимнастика, холодный душ, простой завтрак — никаких излишеств. Весь день был заполнен занятиями, в том числе физическими. Ровно в десять вечера — молитва и отход ко сну.

Генрих полагал, что каждый мужчина обязан подчиняться железной дисциплине, много работать на пользу Германии и вести абсолютно здоровый образ жизни. Сам он никогда не курил, не пил, не прелюбодействовал, то есть был вполне нормальным человеком. (Ненормальные те, кто угнетает природу человеческую гнусными пороками.)

Он знал, что окружающие люди считают его необыкновенно мужественным. И хотя Генрих, как все люди, порой испытывал и страх, и неуверенность в своих силах, он никогда не показывал эти слабости. И, постепенно войдя в роль бесстрашного героя, он из нее уже никогда не выходил.

И вот теперь, ожидая своего последнего часа, он нисколько не раскисал, а, напротив, держал себя необыкновенно спокойно и мужественно и даже шутил с начальником тюрьмы, когда тот заходил к нему в камеру. Надзиратели, будучи наслышаны о замечательном заключенном, невольно испытывали к нему и любопытство, и симпатию.

Сохранять бодрость духа помогала вера в свою счастливую звезду. Принц даже не допускал мысли, что его жизнь может оборваться на тридцать первом году, ибо он еще ничего не успел сделать для осуществления главной цели, для которой, по его глубокому убеждению, он был рожден, — служения на благо великой Германии.

В тот памятный вечер он услыхал в коридоре, на металлическом переходе, гулкие звуки шагов. Сердце забилось чаще: «Неужели за мной? Все, конец? Господи, не оставь меня, всели в меня мужество и прими с миром душу мою».

В камере, загородив дверной проем широченной спиной, появился какой-то необыкновенный здоровяк с очень красивым мужественным лицом. Длинные баки почти сливались с чуть загнутыми вверх пышными усами, синие глаза смотрели весело и дерзко. Облик атлета словно говорил: «Весь этот мир принадлежит мне! Я — большой и сильный, а вы — мелкие букашки, ползающие у меня под ногами».

Принцу этот человек показался знакомым. Он напрягал память и не мог вспомнить обстоятельства, где с ним встречался. Но он вдруг твердо почувствовал: «Вот тот, кто пришел избавить меня от смерти!»

Соколов с интересом разглядывал царственного узника.

Спустя четырнадцать лет после совместного плавания на подводной лодке Соколов вновь увидал кронпринца Генриха, наследника прусского престола. Тогда это был шестнадцатилетний юноша с копной белокурых волос, ниспадавших на плечи, безрассудно смелый, едва входивший в жизнь.

Теперь Соколов увидал чрезвычайно прямого тридцатилетнего человека, среднего роста, с очень спокойным лицом, не сломленного несчастьями. Наследный принц сидел на тщательно застеленной металлической койке (точные копии которых, замечу, позже появились в бывшей военной тюрьме — Лефортовском изоляторе для политических заключенных в Москве) и с удивлением рассматривал вошедшего к нему великана. Принц вежливо спросил:

— Вы пришли за мной? Меня сегодня расстреляют?

Соколов весело подмигнул и вдруг нарушил тюремную тишину криком:

— Встать, бош проклятый, кровопивец германский! Убийца французских малюток — смир-рно! — И тут же шепнул по-немецки: — Ваше высочество, я по приказу Шульца! Ровно в четыре утра жду внизу, — многозначительно посмотрел на окно. Затем Соколов, загораживая широченной спиной дверной глазок, просунул руку под полковничью шинель, освободил узел, и на каменный пол мягко упал моток шелковой веревки, а еще чехол с пилами прекрасной немецкой стали «Золинген». Туда же, в чехол, предусмотрительно были положены нарочно купленные и тщательно запакованные часы.

Словно заправский футболист, Соколов мягким ударом ноги загнал под нары свой драгоценный подарок. И снова заорал:

— Убью, расстреляю, растерзаю! Смерть Циммерману! — показал четыре пальца и снова по-немецки повторил: — Сегодня ночью!

Мужественный принц Генрих сухо сглотнул, на этот раз он не смог скрыть радостного волнения.

Соколов вышел из камеры, в которой пробыл не более одной минуты. Строго посмотрел на притихшего Пенчика.