Камень и боль - Карел Шульц

Факел стражи закровавился на площади и пропал за углом. Два грабителя в сумраке ожесточенно спорили с евреем, предлагая ему дворянский плащ, совсем новый, только в одном месте незаметная маленькая дырочка — след от кинжала, на два перстня и шляпу. Шли поспешные переговоры с помощью быстро мелькающих пальцев, пока грабители не обозлились и не накинулись на еврея, который, скуля от боли, заплатил им, сколько они требовали, а потом пустился бежать во тьму, с плащом на руке и кольцами в горсти, удовлетворенно посмеиваясь, так как порядком нагрел обоих! Открылась дверь публичного дома, и оттуда вышли две-три под руку, со слугой впереди, который, прикрывая фонарь плащом, повел их по вызову — в дом патриция Гаспара Альвиано, где шла попойка. Но на углу они натолкнулись на группы слепых с нищим поводырем, который видел даже впотьмах. Почуя гулящих девок, слепцы обступили их, но те, смеясь, проскользнули под их вытянутыми вперед руками и остановились на углу подождать, когда слуга переломит свою палку о голову нищего, единственного, кто видел впотьмах. А слепцы, не зная о том, что женщины убежали, стали в погоне за любовью кидаться друг на друга, хватали друг друга руками, ловя тьму, а не женщин, которые были уже далеко и, натянув на голову капюшоны, спешили на пир. Встревоженные потасовкой слепых, прибежали два исхудалых студента, которые рылись с голодухи в отбросах под окнами богача — не найдется ли чего съестного. Они принялись весело подзадоривать слепых драчунов, корчась от смеха при виде такого зрелища и хватаясь за животики, набитые объедками мяса и овощей. Тьма была густая, волнистая, и любовник, взбирающийся по длинной веревке к окну мадонны, муж которой уже спит, рябил тьму широкими движениями рук, как пловец, подымающийся с илистого дна на поверхность, пока женщина с лицом русалки и распущенными волосами не охватила его быстрым нетерпеливым объятием. Факелы стражи зачадили на другом конце улицы, и бродяга, спавший у каменного портала Сан-Доменико, проснулся как раз вовремя, чтобы скорей схватить четки и забормотать молитву с видом кающегося, на которого patres[63]наложили ночное покаянье вместо паломничества в Рим. Тьма жила своей жизнью. Болонья спит в цвете запекшейся крови, а там, за крепостными стенами, где-то в окрестностях пылают деревни, словно огненные грибы во мраке, с башни видно, как сверкает огонь, и замаскированные fratres pacifici крадутся вдоль окованных бронзой ворот. Глубокая ночь.

В стороне от площади — тюрьма, двери которой угрожающе горят во мраке двумя огнями, словно глаза хищника. Дверь стонет, когда ее открывают, потому что это железо — проклятое. Дальше — длинный коридор, такой узкий, что даже те, у кого руки не связаны, должны крепко прижать их к телу, чтобы пройти. Свод понижается так, что надо идти, либо сильно наклонив голову, либо вовсе без головы. Стены потеют и покрыты грязью. Тяжелый воздух пахнет плесенью, как в склепе. Голос не разносится, а застревает в грубых камнях, распластается там, как паук, потом замрет, отцепится и слетит наземь. В глубине горят огни караульни, и там огромные тени играют в кости и наливают себе из кувшина, отирают усы и чистят пищали, бродя по потолку и стенам. Тут же рядом — низкая дверца, серая, как рассвет последнего дня, и от нее идет вниз мокрая винтовая лестница, на которой приходится искать опоры только у бога, — глубоко в подземелье, где крысы, сырость и прикованные люди с облысевшими черепами. Звеня кандалами, они перед сном всегда воют свои имена, производя перекличку, потому что их много. Если кто из них умрет, прикованный стоя, и не ответит, длинные ряды их поднимают громкий рев под гулким сводом, чтобы пришла стража, потому что они не хотят быть с мертвым, лицо и тело которого быстро зеленеют в плесневеющей сырости. Там, дальше, застенок, высокое сводчатое помещение, устроенное так, чтобы судьям и писарю, сидящим на возвышении за столом, было все хорошо видно. А этажом ниже, уже в сплошной тьме, место для осужденных на пожизненное заключение или, по выражению, употребляемому в папских тюрьмах, присужденный к in расе — к миру. Слова эти отзываются такой отвратительной слащавой гнилью, что некоторые сходили с ума сейчас же по вынесении приговора и умоляли лучше замучить их до смерти в застенке, только не присуждать к in расе — к миру. Узников в Болонье приводит в ужас слово "мир": осужденные вступают даже в драку с конвойными, когда те увидят их в in pace. A Дамассо Паллони разбил себе голову о грубые плиты коридора, предпочтя муки ада жизни в мире — in pace. Это глубокий подземный ход, разложенье заживо, знаменье вечной тьмы, гниение на илистом дне. Мы живем в такое время, когда страданья и страх прикрывают лестью. Все надо красиво назвать и искусно осуществить, — сонет и убийство, карнавал и пир, полный отравленных чаш, перстень любви часто несет смерть, скрытую под драгоценным камнем, едкая щелочь разъела палец, сгнили мясо и кость, отвалилась рука. Не надо называть все вещи своими суровыми именами. Поэтому и гниение заживо в заболоченных тюремных подземельях называют, на ватиканский лад, пребываньем in pace, и палач уже не палач, а носит торжественное наименование fra redemptor — брат искупитель. И здесь, в темнице мира, — единственное место на свете, где время не движется, такой здесь глубокий мир. Здесь — великая тишина, и в ней — тела, по-разному скорченные, все в язвах и крови, глаза уже не видящие, покрытые пленками гноя, губы, искривленные идиотской усмешкой, здесь нет времени и человеческие сердца бьются в пустоте, повсюду во тьме валяются вороха перекрученных человеческих тел, одни — еще покрытые истлевающими лохмотьями, другие — уже нагие, но какой-то странно белой гангренозной наготой, словно ворох мучных червей, которые еще извиваются, шевелятся, живут, живут in pace.

Ключ от этой норы мрака — наверху, в караульне, где так весело. Синьоры Бентивольо всегда стараются, чтобы солдатам в Болонье было весело, а теперь об этом стараются и французы, которые скоро избавят их от этого нудного валянья на нарах чистилища, проверки количества лысых черепов с вбитыми в стену железными ошейниками, спускания корзин с хлебом и кувшинов с водой в подземелье, где нет времени и человеческие сердца бьются в пустоте. А капитан стражи — высокий, взлохмаченный, загорелый — рассказывает о битвах, расстегнувши рубаху до пупа и показывая рубцы. Служил он под начальством кондотьера Коррадо Бени, прозванного за непомерную толщину "Лардо", что значит "Шпиг", и вспоминает об этом времени с великим сожалением, потому что Шпиг был превосходным кондотьером, знал своих солдат, спал и ел с ними, три раза продавал их неприятелю и три раза сейчас же выкупал обратно, но всякий раз, прежде чем состоится покупка, они получали жалованье и свою долю награбленного на той и другой стороне, — вот каков был кондотьер Лардо, сиречь Шпиг, он любил своих солдат; да — убит в сражении под Фаэнцой против папского сына; неприятельский кондотьер, сиенский дворянин Антонио Чалдере выбил его из седла и проткнул ему горло, и вот так геройски, перед лицом любимых своих солдат, погиб славный кондотьер Коррадо Бенн, по прозванию Лардо, что значит Шпиг. И капитан перешел на службу к папскому сыну, который победил в битве при Фаэнце, но которому плохо пришлось, оттого что он схватил французскую болезнь, не мог носить оружие и уехал в Пизу, где только зря потратил время и свое жалованье. Три золотых дуката взял с него ученый пизанский доктор и так напичкал его ртутью, что он чуть не отдал богу душу, да спасибо друзья посоветовали не принимать больше ртути и взять свои деньги обратно. Он так и сделал, но жена доктора ревела как дьяволица над телом своего ученого супруга и бежала за капитаном ночью по всему городу в одной рубашке, и когда утром нашли у нее в окоченевших руках лоскут от его мундира, пришлось ему скрыться из города, а французская болезнь так при нем и осталась. Он уж думал — конец пришел, да один добрый августинец в Пьяченце продал ему папские индульгенции и посоветовал пить горячую воду, купил он индульгенции и стал пить горячую воду, и — глядь! — французскую болезнь как рукой сняло, и он опять стал носить оружие. Знай он об этом в Пизе, не пришлось бы убивать ученого доктора, ни дьяволицу его, ни жрать ртуть, как зверь саламандр. Потом он стал объяснять изумленным молокососам, слушавшим его, выпуча глаза над недопитыми кружками, что можно достигнуть чего угодно на службе богини Фортуны, которая любит отважных, украшенных рубцами людей. Но лучше всего было на венецианской службе, под командованием кондотьера Антонио Чалдеры, того, который зарезал храброго Коррадо Бени, по прозвищу Лардо, сиречь Шпиг. Чалдере очень скупо расходовал своих солдат, не хотел растрачивать их во всяких дурацких сражениях, ведь они стоили ему больших денег, так что при нем воевали без единого выстрела, неприятель обычно предпочитал заплатить Чал-дере, чем вступать в бой с его войском, так великолепно оснащенным, и битвы покупались и продавались, и солдаты шли в бой и возвращались из него франтоватые, лощеные, начищенные, разодетые, так что приставленный к кондотьеру Светлейшей Венецианской республикой чиновник, суровый проведитторе[64], проникнув в эту двойную игру, выждал момент, когда кондотьеровы денежные ящики наполнились до отказа, и посадил Чалдеру-сиенца, торговавшего битвами. Потом, во дворце Джудекки, Чалдеру ослепили с помощью металлических зеркал, а там приковали к каторжной скамье галеры, которая потом была где-то возле Родоса потоплена турками. А навьюченные его денежными ящиками мулы перешли в руки венецианцев, получивших таким путем много денег и продолжавших войну с врагами. На чем только венецианцы не грели руки!