Где ночуют боги - Дмитрий Владимирович Иванов

– Нет, – сказала Ларис и даже тоже вспотела, только не от жары, как кубаноид, а от волнения, от совести.

Потеющие намекнули Ларис, что страна не останется в долгу, когда Ларис тоже будет что-то надо – например, поехать к детям в Америку или Австралию, – страна поможет, оплатит билет на самолет у окна, например, в два конца или в один конец – это уж как Ларис решит. Ларис дрогнула.

На следующий день она позвала к себе всех соседей и сказала, что ей снился Альберт, с ним была большая компания – самые уважаемые покойники с кладбища армян, – и что будто бы:

– Бедный мой Альберт сказал: «Ларис, пусть вам, главное, будет хорошо. Мы хотели вам сказать, чтобы нас перенести. Но как-то нехорошо, оф. Как нас переносить? Мучения. Может, пусть нас не трогают, пусть поверх нас строят, пусть по нам ездят дети на лыжах, нам даже приятно. Только пусть Дживан Гаспарян из Еревана приедет, да, мы хотим».

Это было все, чего смогла добиться Ларис – от своих снов, а кубаноиды – от Ларис.

Армяне согласились оставить кладбище на месте, а сверху пусть строят слалом-гигант. Комиссия, узнав новость, подарила Ларис торт и грамоту от губернатора Краснодарского края за помощь в поиске эффективных решений и обещала, что страна вернет ей долг, когда придет время. Так Россия стала должна Ларис. Билеты в Австралию.

Когда стало понятно, что поиски Николая бесполезны и если Голем жив, он, может быть, сам вернется, дядя Эдик стал строить ковчег на вершине Аибги. Он сделал расчеты: по ним, изменение русла Мзымты вызовет подъем уровня моря, а это в конечном итоге приведет к всемирному потопу, так что дядя Эдик стал делать ковчег. Корабль, как он сказал Антону, не должен был иметь предела живучести, так как мог плавать и в надводном, и в подводном положении, а в случае крайней необходимости мог взлететь с воды вертикально. Антон поучаствовал в строительстве ковчега – по просьбе дяди Эдика он ходил по соседям и собирал старые ненужные аккумуляторы, из которых ученый решил сделать аккумулятор Теслы с неограниченным зарядом. Дядя Эдик утверждал, что во время потопа его ковчег сможет спасти все необходимые для продолжения жизни на планете виды – под ними подразумевались в основном соседи дяди Эдика.

Гамлет, Нагапет и Карапет заказали Жоке особенный памятник. Решили, что на месте кладбища будет слалом-гигант, но в стороне от трассы слалома решили поставить одну мемориальную плиту – как памятник кладбищу, которое было на этом месте. Для этого Жока ходил по кладбищу и фотографировал панораму, которую потом перенес на мраморную плиту. Было понятно, что армяне будут приезжать на Пасху на слалом-гигант. К этой плите. Оставалось только неясно, какой длины должен быть стол у мемориальной плиты, чтобы вместить всех армян.

Гамлет хотел сделать бункер, люди из Абхазии должны были поставить Гамлету металл, три тысячи тонн, но не поставили, продали его другому кому-то, то ли шейхам Кувейта, то ли сомалийским пиратам, в общем, людям, которые больше предложили, чем Гамлет. Один раз, как ценного сварщика, Гамлета даже наняли на строительство слалома-гиганта. Со стройки Гамлет пришел печальный и сказал:

– Как они варят, я их душу мотал, ничего у них держать долго не будет. Упадет на голову людям. А виноват кто будет? Я.

И больше на стройку слалома Гамлет не пошел – не хотел быть виноватым.

Потом Антон однажды увидел, как пастух Артуш уводит коров. Коров Артуш приучил только к самой свежей траве, а после больших перемен на Аибге прошло несколько дождей с цементной пылью, которая выпала на траву, коровы не были капризными и, в принципе, ели и ее, но мацони из такого молока пах цементом. Артуш не спал пять ночей, думал, что делать. И решил увести коров подальше в горы, на перевал, куда не смогут добраться кубаноиды, потому что там лавиноопасно; а если и туда они дойдут – Артуш продумал за пять бессонных ночей и такую возможность, – он уйдет с коровами туда, откуда пришел – в Армению, где Олимпиады точно не будет, потому что на нее нет денег. Антон видел, как последний раз Артуш сидел на камне, и смотрел на горы, и курил. А потом встал и повел коров вверх по склону Аибги, в сторону перевала. Коровы послушно пошли. Артуш шел за ними, летел невысоко над землей. Антон видел даже, как еще некоторое время в ста метрах от того места, где последний раз сидел на камне Артуш, в воздухе висел Эчмиадзинский храм. Так пастух и ушел, с коровами и храмом.

Сергей Пащян, охотник на медведей, решил тоже уйти с медведями, только не Пащян уводил медведей, как Артуш – коров, а наоборот, медведи сами уходили; и хоть охотника они не звали, он решил уйти с ними. Он еще месяц назад заметил, что зверь уходит с Аибги и с других, со всех соседних вершин, – уходит выше, в горы. Пащян понял – звери почувствовали, что жить здесь больше нельзя, и стали уходить. Сначала они уходили недалеко, потом выше в горы, а после, когда стало понятно, что и на самой вершине все равно достанут и заставят носить «Боско», – звери ушли вообще. Ушли туры и волки, ушли косули, белки даже ушли. Плюнули, так сказал Антону Пащян, и ушли – белки! Медведи до последнего оставались, но потом и они решили покинуть Аибгу, и Сергей пошел с ними – не для того, чтобы охотиться, а для того, чтобы узнать, куда они уходят, и если там будет хорошо – тоже остаться. Пащян выбору медведей заранее доверял. Он сказал Антону на прощание своим голосом Гудвина:

– Природа поняла, что Олимпиада будет, и ушла. Почему? Потому что я перед тем, как в медведя стрелять, всегда говорил: прости меня. Потому что я природу боюсь. А они не боятся. Убивают, а «прости меня» не говорят. Звери ушли, медведи уйдут, я что – останусь? С кем? С хоккеистами? Я не играю в хоккей, хотя я не трус, я таксист был всю жизнь. Я ухожу.

Попрощавшись с соседями, Охотник ушел, по дороге вверх, в сторону перевала, с рюкзаком на спине; ружья с собой он не взял, решил, что медведи не так поймут, если увидят оружие. Больше Антон не видел Сергея Пащяна.

Все теперь на горе были заняты сборами. В мирное время Антон наблюдал фактически эвакуацию. Само тоже решил уйти, потому что стало шумно. По ночам было слышно, как забивают сваи в русло Мзымты, чтобы поменять его – Мзымту насиловали сваями бешеные кубаноиды. Шумели монгольские орды «КамАЗов» – и днем, и по ночам. А шелкопряды не любят шум, особенно он опасен для гусениц, у которых период сна. Само решил уехать с гусеницами к родственникам в Абхазию, которые уже согласились принять его семью как беженцев от Олимпиады и гусениц Само тоже, тоже как беженцев. Для перевозки основной части гусениц бизнесмен построил просторный вагончик на колесах, который могла буксировать машина Самвела – «девятка». Внутри вагончика установлены были все приборы, которые имелись у Само – для поддержания влажности, температуры и прочих показателей, к которым шелкопряды привыкли за время жизни в стеклянном домике. Гораздо больше хлопот было с гусеницами в состоянии сна, их перевозить в вагончике было нельзя – даже малейшая тряска могла разбудить их, и они все погибли бы. Само много думал и решил перевезти спящих гусениц в люльке, в которой спали когда-то, когда были маленькие, дочери Само. Они отца любили и во всем ему всегда помогали, и теперь должны были на заднем сиденье «девятки» держать люльку на руках так, чтобы гусеницы не проснулись. Жена Само сидела на переднем сиденье, он сам – за рулем, сзади в прицепе тоже ехали гусеницы. Таким образом вся семья Само могла покинуть Аибгу. Правда, при этом совершенно не оставалось места для личных вещей. Но, с другой стороны, его семье во время войны уже приходилось бежать, взяв с собой только паспорта и детей, а тут получалось захватить и машину, и даже гусениц, так что семья Само смирилась. Прошедшие через войну знали, что такое смирение. В один из дней Антон видел, как Само и его семья погрузили в вагончик гусениц, потом на заднее сиденье сели дочери и бережно приняли из рук отца выцветшую розовую люльку со спящими гусеницами. Потом они попрощались сердечно со всеми соседями. И уехали. Уезжала «девятка» Само медленно – он вел осторожно, чтобы не разбудить гусениц. Перед тем как скрыться за горизонтом, машина помигала несколько раз «аварийкой». Само прощался с соседями: сигналить не мог, потому что разбудил бы гусениц.