Тольтекское искусство жизни и смерти - Барбара Эмрис

Мастером можно стать только на практике.

Эмма обрела равновесие, ей стало лучше. Одного часа в комнате с зеркалами обычно хватало для этого. Ее утомили ликование и душевный подъем, длившиеся столько дней и недель. Ликование – в этом была какая-то тайна! С того дня, когда у Мигеля случился сердечный приступ, и до дня сегодняшнего – а прошло уже несколько недель – она чувствовала только радость. Человек, которого она любит, лежит в коме, вероятность того, что он выживет, очень мала, а она совершенно спокойна. Она скучала по его голосу, по его прикосновениям и при этом не чувствовала, что его нет рядом. Сейчас его присутствие ощущалось больше, чем за все восемь лет, что они знали друг друга. Он смеялся с ней и над ней и шутил над несчастьем. Его слова крутились у нее в голове – он учил, выговаривал, утешал. Когда она ехала в больницу и обратно, он сидел на пассажирском сиденье. Ночами он лежал рядом с ней, он улыбался ей каждое утро, когда она просыпалась. Эта непрекращающаяся радость прогоняла сомнения. Никогда прежде не чувствовала она себя лучше, довольнее, чем сейчас, – и это в такое время, когда все, казалось, пошло прахом. Никогда прежде не была сильнее ее вера, никогда еще она не жила настолько в ладу с жизнью.

Может быть, это и есть свобода? «Ты не обязана быть собой», – говорил он. Сколько раз он произносил эти слова? Они очень просты, и в то же время их так трудно понять. Сейчас у Мигеля не было обязательств быть кем-то для кого-то. Возможно, скоро он освободится и от самой материи. Может быть, скоро он вернется домой.

Думая о своем собственном видении, ставшем без него таким непрочным, она задавала себе вопрос: почему все это происходит, зачем? И почему – почему? – ей так спокойно?

– Зачем спрашивать «почему»? – услышала она родной, милый голос Мигеля.

Его не было в маленькой комнате с зеркалами – но, как всегда, он был с ней.

– Я знала, что ты так скажешь, – ответила она.

– Ты все знаешь.

– Я, как и раньше, хочу знать все, – согласилась она. – Я безнадежна.

– Надеюсь, что ты безнадежна, – улыбнулся он.

Она улыбнулась ему в ответ. Он любил называть надежду злейшим демоном ада. Ведь она манит, обольщает, но обещаний своих не сдерживает. К счастью, сейчас надежда оставила свои штуки. Эмма не надеялась на какой-то конкретный исход, у нее не было ожиданий. В конечном счете дело всегда в том, чтобы сдаться.

– Тебе понравился мой подарок, любимая? – спросил Мигель.

– Твой подарок? Ты про мою радость? Про это глупое состояние?

– Я про наследие Мигеля.

– Наследие, – пробормотала она, нахмурившись. – Наследие – это про умерших.

– Наследие – это про живых. Что остается, когда кто-то перестает существовать? – наступал он. – Что он после себя оставляет?

– То, что сегодня он сказал, – ответила она эхом припева битловской песни[63].

– Точно, – тихо засмеялся он. – То, что он сказал.

У них всегда, с первой их встречи, в голове крутилась одна и та же мелодия. Музыка – и химия жизни – стала искрой, от которой разгорелся роман между ними. Он помнил, как они, не сомкнув глаз, пели друг другу целые ночи напролет. Иногда они превращали это в игру. Один запевал и останавливался посреди песни. Последнее спетое слово становилось первым словом следующей песни – и так до тех пор, пока у них больше не оставалось сил петь и они не засыпали под какую-нибудь сотую известную песню.

– Всем вам в наследство, – сказал Мигель, – я оставляю воспоминания обо мне. У всех они разные, все это видения, созданные вами самими. Мое наследие – это учение, как бы его ни толковали. Мое наследие всем – как фонотека, где для каждого слушателя подобрана своя музыка.

– Мои воспоминания о тебе все музыкальные.

– Вот как?

– Ну хорошо, и телесные, – сказала она, испытывая сильное желание прикоснуться к нему. – И чувственные. – Было бы нечестно не включить в этот список жгучую боль, которую она испытывала, когда только влюбилась в него. – А иногда и мучительные, – добавила она.

– Я был для тебя предлогом, чтобы помучить себя, – заметил он. – Теперь это может прекратиться, любовь моя.

– Это обязательно прекратится, – сказала она, – если ты вернешься.

– О нет! – со смехом ответил он. – Ты говоришь, как Сарита!

– Но я не Сарита. Я… Я твоя…

Вздохнув, она прекратила попытки найти слово. Сейчас вряд ли имело значение, кто она. Ничем не скованная, она пустилась в плавание по морю тайны, и у нее не было ответов. Сейчас она чувствовала его любовь больше, чем когда-либо, и не понимала, как могла раньше обращать эту бесспорную любовь против себя. Какой лжи она верила все те годы, что любовь казалась ей такой опасной? Любовь, ставящая условия, – это противоположность любви, говорил он. Это искаженное отражение. Пора ей избавиться от искажений, пока он еще рядом и берет ее с собой в рай.

Глядя в зеркало, она видела женщину, которая казалась ей смутно знакомой, но была совсем не похожа на ту, которую он встретил – и вернул к жизни – много лет назад. Она увидела женщину, у которой не было истории и не было страха. И, что самое главное, эта женщина была очень счастлива, и у нее не было надежды.

– Это невыносимо, – театральным шепотом произнес Гандара, пытаясь втиснуть плечи в комнату с зеркалами, где молча сидела Эмма. – Интересно, какой магией можно заниматься с помощью этого изобретения?

– Смею думать, оно предназначено не для магии, – сказал Эсикио, скорчившись в тесной комнатке, – а для того, чтобы создавать определенное расположение духа. – Он оставил сомбреро и сапоги за зеркальной дверью, но все равно ему было неудобно, никак было не найти себе места. – Я думаю, она создает настроение.

– Скажи ей, что мое расположение духа быстро ухудшается, – проворчал Гандара. – Может, изменим ландшафт, padrо́n?

– Мы нашли ее здесь, – напомнил ему Эсикио. – На это должна быть причина.

– А, теперь к нам присоединилась причина! На мой вкус, многовато действующих лиц.

– Терпение, друг мой, – сказал Эсикио, разглядывая маленькое помещение поверх своих костлявых колен. – Тут может быть интересно.

– Тут невыносимо!

– Посмотри вокруг!

Друзья угомонились и стали думать о месте, в которое попали. А вползли они в самодельную комнатку, облицованную восемью зеркалами, мастерски вставленными в рамы из полированного дуба и соединенными с помощью шарниров. Ее можно было бы назвать предметом мебели, если бы она не была рассчитана на то, что в ней будет помещаться один человек – некто необычный, кому может нравиться созерцать мир как великолепное отражение жизни. Сейчас в этой крошечной зеркальной комнатке видны были лишь отражения ученицы. Она была здесь единственным живым существом, но отовсюду глядели ее образы. Одно отражение заключало в себе другое, потом еще одно, и так далее, до бесконечности.