Эми и Исабель - Элизабет Страут

Кроме того, на нее еще нисходили эти периодические приливы свободы, ясности, спокойствия. И Эми — желание удержать Эми рядом, заботиться о ней. Да вот же, девочке надо выкупаться.

— Как насчет ванны? — спросила Исабель, и Эми пожала плечами, потом покачала головой. Ей было не до купания.

— Хорошо. Тогда попозже. Ванна расслабляет.

Она открыла дверь черного хода, чтобы проветрить кухню, и села рядом с Эми на диван.

— Мы не пойдем в церковь, — сказала она.

Во дворе вовсю распевали птицы.

А за окном стоял кроткий, почти осенний день. Солнце светило сквозь окна конгрегационной церкви, свет падал на темно-красный ковер, на спинки белых скамеек. Ветерок был легок, он покачивал верхушки вязов, и внутри церкви мерцали блики на стене и на алтаре, там, где играли тени листьев. Прихожане стоя пели — протяжно, низкими голосами, сливавшимися в один общий глас: «Восславим Господа, от которого всякое благословение, — на фоне звуков органа, чьи звучные ноты отделялись и, очищенные, слетали с хоров. — Славьте Его все твари земные». Приставы в серых костюмах и в грубых ботинках расставляли тарелки для сборов на столе при входе в церковь и, касаясь галстуков с чувством выполненного долга (Эйвери Кларк был одним из них), возвращались молча на свои места. «Восславим Отца, и Сына, и Святого Духа». Общий выдох. Вся община села, чье-то колено ударилось о спинку скамьи, сборник гимнов упал, открылся, захлопнулся, кто-то тихо высморкался. (Эмма Кларк, злясь на мужа, делала вид, что слушает чтение Священного Писания, и думала, что вот сидит Исабель Гудроу где-то за ними и переносит оскорбление с праведным достоинством.)

Горшки с белыми и темно-красными хризантемами выстроились на ступенях к алтарю. Черная накидка пастора задвигалась, когда он поднял руку над кафедрой, медленно переворачивая страницы огромной Библии, простертой перед ним. «И Иисус встал и рече им: Пусть тот, кто без греха…» Из-за церкви донесся слабый сладкий запах виноградного сока, потому что было воскресенье и там, за церковью, наряду с серебряными блюдами с тонкими хлебцами, стояли круглые подносы с небольшим количеством стаканов виноградного сока. (Веки Тимми Томпсона опустились и не поднимались, пока его не разбудило громкое урчание в животе у жены.)

Орган загудел снова, пастор, отходя от кафедры, склонил голову, а над ним, на хорах, регент Мириам Лэнгли предстала перед общиной тоже в черной мантии, держа перед собой черную папку с нотами. Выражение благочестивого страдания появилось на ее простом личике, она слегка покачалась, а затем запела сольную партию (Пег Данлап, сидя рядом с мужем, вообразила лицо Джеральда Берроуза у себя между ног, почувствовала, как там потеплело, и уставилась на горшок с белыми хризантемами).

Нежное мерцание солнечных лучей на кафедре, приглушенные звуки автомобилей на Главной улице, протяжные, раскачивающиеся «амини» в конце соло Мириам Лэнгли, постоянный придушенный кашель где-то на балконе, иногда хруст обертки от леденца, а затем взрыв радостной органной музыки, как если бы органист возрадовался, что соло Мириам Лэнгли наконец-то завершилось. Пастор вернулся на кафедру, готовый к проповеди (названной в программке «Чтобы очистить кислый виноград»), и прихожане зашевелились, усаживаясь поудобней, то и дело отовсюду слышались тихие вздохи.

Заплакал ребенок, отец поспешно вынес его на улицу и был рад и счастлив, сидя в машине на солнечной автостоянке, что пропустил проповедь. Клара Уилкокс, посетившая, как обычно, раннюю службу, вместе с Барбарой Роули убирала столы после утреннего кофе в комнате для собраний, из вежливости стараясь не смотреть, как Барбара один за другим отправляла в рот бублики. Солнечный свет проник через окно и сверкнул в кофейнике, когда его убирали в кладовку.

А тем временем в церкви пастор завершил проповедь (ранее, чем обычно, потому что еще предполагалась евхаристия), приставы поднялись снова, на этот раз чтобы раздать подносы для облаток и вина, пастор вновь перевернул огромные страницы Библии: «Пусть все, кто вкушает плоть Мою, запомнят Меня…» Оставалось пропеть еще один гимн, прихожане встали теперь с явным облегчением, ибо финал был виден, и наконец прозвучало благословение, пастор, стоя на амвоне, простер над возлюбленными им прихожанами руку (если бы кто несведущий заглянул в церковь, то увидел бы человека в черной одежде, стоящего в торжественной позе и с закрытыми глазами благословляющего всех присутствующих): «Да будут слова моих уст и размышления сердца приятны Тебе, о Господи!» А в это самое время Исабель Гудроу в ее маленькой гостиной, по-прежнему наполненной застоявшимся сигаретным дымом, вполголоса досказывала Эми историю про Джейка и Эвелин Каннингем и их троих детей, которых они воспитывали в Калифорнии, повинившись наконец со всей возможной мягкостью, что не рассказала Эми обо всем раньше.

Эми внимательно смотрела то на лицо матери, то на диван, переводила взгляд на окно, на кресло, и, пока длилось молчание, глаза ее бегали по комнате все быстрее и быстрее, пока не остановились на лице Исабель.

— Мама, — сказала она наконец, и глаза, лицо и губы озарились пониманием, — а ведь где-то у меня есть родня!

Во вторник после Дня труда было прохладно, да что там — по-настоящему холодно. Женщины в офисе работали молча, не отвлекаясь, подвернув рукава свитеров. В столовой они долго сидели за чашкой кофе или чая, лениво перебирая остатки бутербродов. Ленора Сниббенс, смотрясь приятной, зрелой женщиной в своей темно-синей водолазке, спросила Роззи Тангвей, какие специи она кладет в тушеную говядину.

— Соль и перец, — ответила Роззи. — Ничего, кроме соли и перца.

Ленора кивнула, но на самом деле ей было все равно, она задала вопрос, чтобы закончить вражду. Все поняли, что это был знак примирения, чувствуя, что пора воцариться миру в конторе. Дотти Браун без лишнего шума дала всем понять, еще за неделю до этого, что ее муж после двадцати восьми лет брака оставил ее ради более молодой женщины и что она больше не будет обсуждать эту тему. Женщины отнеслись к этому уважительно. Те, кто хотел обсудить несчастья Дотти, сделали это тем же вечером по телефону и в течение следующего дня работали спокойно. Беда Дотти, обрадовав, заставила их переоценить все отпущенные им в жизни благословения.

Прибранного стола Исабель Гудроу никто не касался, стул был задвинут под стол. Она в отпуске — вот и все, что знали сотрудники. Хотя, если кто-то упоминал, что тело этой девочки — Деби Кей Дорн — было найдено парой подростков в поле, в багажнике какой-то машины, Дотти Браун и Толстуха Бев старались не переглядываться.

— Хоть бы они нашли того, кто это сделал, и арестовали, — сказала Роззи Тангвей, тряся головой.

— И подвесили за яйца, — добавила Арлин Такер.

— Можно же найти по отпечаткам пальцев, — спросила Роззи, макая пакетик чая в кружку, — или по номерам?

— Отпечатки сохраняются не больше недели, — откликнулась Толстуха Бев, — тем более на открытом воздухе. И машина эта старого фермера, и поле принадлежит ему уже сто лет. Элвин Меррик. Вечно у него там старые колымаги ржавеют. Говорят, что часть земель — просто свалка.