Как мыслят леса. К антропологии по ту сторону человека - Эдуардо Кон

Душа, неопределенная и все же реальная, живет в такой неразрывности формы (см. Peirce, CP 7.591; см. также Главу 3). Душа – это общность, тогда как тела (помещенные в определенный контекст, экипированные, грешные, животные [animal] – не путать с одушевленными [animate]) – индивидуализированы (см. Descola, 2005: 184–85, цит. Дюркгейма). Это проясняет некоторый аспект живого будущего, ведь жизнь всегда так или иначе имеет дело с подобной непрерывностью сквозь разрыв, примером которой служит душа.

Но из чего состоит конкретное будущее будущего – то, которое разворачивается в неотропических лесах вокруг Авилы? Из чего состоит будущее будущего, воплощения и непрерывная возможность которого основаны на убийстве некоторых существ, обитающих в плотной экологии самостей? Возникновение сферы духов – хозяев леса – результат отношений между многочисленными и разнообразными самостями, образующими этот мыслящий лес. Некоторые из этих отношений являются обязательной частью других, другие ризоматичны; некоторые вертикальны, другие горизонтальны; некоторые древовидны, другие сетеподобны; некоторые паразитические, другие хищнические; наконец, некоторые складываются с чужаками, другие – с хорошо знакомыми существами.

Обширная, но хрупкая сфера отношений, разворачивающаяся в лесу и в той сфере будущего, которая вбирает в себя множество прошлых леса, является миром возможностей при условии, что не слишком многие из отношений будут уничтожены. По замечанию Харауэй (2008), убийство, физическое уничтожение, не эквивалентно уничтожению отношения. Фактически убийство может породить определенный вид отношения. За убийством может последовать тяжелая и куда более продолжительная тишина. Убийство позволяет руна находиться в близких отношениях с лесом и с тем видом одушевленности, которая заколдовывает мир: убивая, руна становятся частью обширной экологии самостей. Убийство и уничтожение отношения – две разные вещи, так же как индивид и вид, экземпляр и тип, жизнь и загробная жизнь. Во всех этих случаях первое является чем-то конкретным, а второе – общностью; при этом все эти субстанции реальны. Внимательно присмотревшись ко множеству реальных других, населяющих мыслящий лес, – животных, мертвых и духов, – антропология по ту сторону человека может научиться представлять живое будущее через его отношение со всеми смертями, которые делают это будущее возможным.

За горизонтом есть Лев, и этот Лев является Львом гораздо больше, чем любой обычный лев. За словом «лев», взывающим к этому Льву, скрыт еще один лев, который может откликнуться на призыв. А за тем, которого мы видим, скрывается другой, бессмертный, которого мы называем «Львом», потому что он – вид.

Зачем требовать от антропологии заглядывать по ту сторону человеческого? И почему для этого нужно взглянуть на животных? Глядя на животных, которые смотрят на нас в ответ, смотрят вместе с нами и в конечном счете являются частью нас, хотя их жизнь выходит далеко за пределы нашей, мы можем понять нечто важное. Мы можем понять, как то, что находится «по ту сторону» человека, позволяет нам существовать, делает нас теми, кто мы есть, и теми, кем мы можем стать в будущем.

Какая-то часть живого льва сохранится после его индивидуальной смерти в ряду поколений Льва, частью которого он также является. Эта реальность лежит по ту сторону связанной реальности, которую она делает возможной: когда мы произносим слово «лев», оно вносит свой вклад в общее понятие Льва и в то же время основывается на нем, чтобы сослаться на живого льва. Таким образом, за произнесенным словом «лев» (в формальном смысле «экземпляром») находится понятие («тип») – Лев; за этим понятием стоит живой лев, а за любым отдельным львом стоит вид (или род, или ряд поколений) – Лев, – который формируется жизнями многочисленных львов, вместе с тем делая возможным их существование.

Далее я представлю свои размышления об идее нахождения по ту сторону и ее роли в антропологии по ту сторону человека. Эта книга началась с амазонского Сфинкса, пумы, которая может посмотреть на нас в ответ и таким образом заставить нас задуматься о способах антропологического объяснения реальности взгляда, который простирается за границы взгляда человеческого. Это привело меня к переосмыслению загадки, которую античный Сфинкс загадал Эдипу: кто утром ходит на четырех ногах, днем – на двух, а вечером – на трех? Я обратился к этой загадке с собственным вопросом: что изменится, если загадка Сфинкса будет задана с перспективы (слегка) по ту сторону человека? Книга «Как мыслят леса» этнографически исследует, почему важно взглянуть на вещи с точки зрения Сфинкса.

Сфинкс призывает нас мыслить образами. В конечном счете, книга «Как мыслят леса» – как раз о том, как научиться мыслить образами. Загадка Сфинкса – это образ, подобие собственной разгадки и, таким образом, своего рода иконический знак. Загадка напоминает математическое уравнение. Возьмем для примера простейшее равенство: 2 + 2 + 2 = 6. Поскольку условия с каждой стороны равенства иконичны друг другу, научившись видеть шестерку как три двойки, мы можем узнать о числе 6 что-то новое (см. Peirce CP 2.274–302).

Мы можем кое-чему научиться, исследовав, как сама загадка Сфинкса в качестве иконы побуждает нас заметить новое в ответе Эдипа: «человек». Его загадка может обратить наше внимание на животное начало, объединяющее нас с другими живыми существами (наше «четвероногое наследие»), несмотря на «слишком человеческие» символические (а следовательно, и моральные, лингвистические и социокультурные) способы существования в этом мире, запечатленные в хождении человека на двух ногах. Возможно, благодаря этому мы сможем увидеть, что общего у жизни, выходящей за пределы человека («четыре утра»), и той, что является «слишком человеческой» («два часа дня»): образы «трехногого» старика и его трости (которые мы можем научиться осознавать как «смертное и бессмертное», самость и объект) обращаются к трем ключевым атрибутам, которые мы разделяем с другими существами. Это конечность, семиотическое опосредование (все мы, живые существа, используем «трость», пробираясь на ощупь по нашей конечной жизни) и – теперь я могу добавить – особый вид «третичности», специфичный для жизни. Эта третичность – общая характеристика бытия в будущем, передающая логику непрерывности жизни и поясняющая, как эта непрерывность оказывается возможной благодаря пространству, которое каждая индивидуальная смерть освобождает для жизни других. В образе ковыляния «за горизонт» кроется также и «живое будущее».

Думать образами, как я это делаю в случае загадки Сфинкса (да и во всей книге), используя самые разные виды образов, будь то онейрические, звуковые, фабульные, мифические или даже фотографические (некоторые истории «рассказаны» здесь без слов), и научиться анализировать то, как эти образы усиливают, а потому раскрывают некоторые свойства человека посредством того, что находится за его пределами, – один из способов впустить в себя отличительную иконическую логику мышления леса и пропустить его мысли сквозь себя. Книга «Как мыслят леса» стремится думать подобно лесу – то есть образами.