Спасти Колчака! «Попаданец» Адмирала - Герман Романов

— Разрешите посмотреть, — и Иван Петрович вцепился в рукопись, словно клещ, и на добрый час выпал из жизни полностью. Не отреагировал он и на приход Акима с завтраком, от чая небрежно отмахнулся и все читал и читал, переворачивая листы…

А прочитав, Степанов блаженно улыбнулся, будто прозрел неведомую никому истину, отодвинул рукопись и заявил, что данные наставления нужно немедленно размножить в штабе. Бережно взял папку с бумагами, прижав крепко ее к груди, словно боялся, что Арчегов отнимет, и, получив разрешение от ротмистра, тут же вышел из вагона.

Константин грустно улыбнулся, сообразив, что теперь Иван Петрович спать не будет, а уставший начальник штаба ему был не нужен…

Слюдянка

Николай Георгиевич легко поднялся с лавки и посмотрел в оттаявшее окно. Перед вагоном раскинулся очищенный перрон, а груды снега, похожие на две приличные горки, возвышались по углам вокзального здания. Привел людей в порядок этот зловредный ротмистр, что «вашим превосходительством» ныне именуется.

Но нужно было отдать его настойчивости, заботливости и жестокости должное — впервые с семнадцатого года на станциях Кругобайкальской дороги за считаные дни навели относительный порядок и чистоту. Исчезла даже набившая глаза шелуха от кедровых орехов, которая заменяла в Сибири привычные для российского обывателя семечки. Ностальгия охватила капитана второго ранга — будто вернулся в приснопамятный 1912 год, когда он ездил с женой в отпуск и не обращал внимания на станции и их служителей, а теперь все это разом бросилось в глаза. Не хватало только станционных жандармов, что стояли до революции на платформах. Усатые, рослые, уверенные в себе, с металлическими бляхами на груди…

До прибытия полковника Морроу оставалось полчаса, но сейчас Фомин напряженно размышлял не о предстоящем разговоре с американцем. Все последние часы моряк провел в беседах с офицерами бронепоездов, с членами их команд, с некоторыми станционными служителями. Вначале ему просто показалось, но после долгих разговоров догадка переросла в полную уверенность — именно на этой станции в ночь на 24 декабря ротмистр Арчегов стал совершенно другим человеком. Да, да — в перерождение людей Фомин раньше не верил, но тут такое…

До него почти сразу дошли идущие кругом пересуды о внезапном изменении поведения ротмистра, о появившихся у него полководческих дарованиях. А ведь экипажи знали его до той злополучной ночи с другой стороны, совершенно иной. Любитель выпить, причем выпить сильно и ежедневно, в разговорах с подчиненными был груб и жесток, занятия с командами не проводил, с офицерами держался отстраненно. Строго спрашивал за внешнюю оболочку службы полный набор того, что всеми воспринимается как типичный облик кавалерийского офицера, любящего «цук», а на мир взирающего с высоты седла.

Два артиллериста из команды «Беспощадного», когда Фомин осторожно заговорил с ними, поведали странное — в ту ночь изрядно поддавший Арчегов заметил, что они, стоявшие часовыми у штабного вагона, грелись у костра. Ротмистр тут же отогнал их, запретив греться. И заявил, что если еще раз увидит такое, то солдаты не будут рады, что на свет родились…

Прошло только четыре часа, и из вагона вышел совершенно иной Арчегов — заботливо пожурил солдат, разрешил греться поочередно и совершенно трезвый. И после того горячительного в рот перестал брать совершенно, начал делать гимнастику, постоянно заниматься с солдатами и офицерами. То есть все то, что раньше совершенно не делал. Мало того, всегда скупой до жадности, он принялся буквально транжирить деньги на лечение раненых, на выплаты железнодорожникам, на обустройство станций, на улучшение питания и снабжения и на очень многое, чего невозможно перечислить.

А эта непонятная энергия, направленная на создание флотилии, поиск моряков, и опять потраченные деньги, и немалые. А ведь хорунжий Гордеев до сих пор недоумевает, даже чуть ли не побожился, что ранее ротмистр на дух моряков не переносил, а теперь чуть ли не лобзает, холит и лелеет.

Странности нарастали как снежный ком, причем из рода таких, которых ротмистр раньше категорически сторонился. Или, наоборот, что раньше было основной составляющей его деятельности, сейчас совершенно исчезло. Кроме императорского чина…

Чина! Фомин встал и в сильном волнении стал мерить шагами купе — шажок вперед, разворот и снова шаг. Вот в чем причина перерождения ротмистра — мысли в голове моряка стали наслаиваться одна на одну. Если допустить, что той ночью ротмистр получил какие-то важные известия, то он мог кардинально перемениться. Белое движение терпело поражение, все это понимали, в том числе и сам Фомин, потому-то и опустили руки и стали или безвольными, полностью положившись на ход событий, или стремились уехать за границу.

Арчегов же получил явную цель в жизни и устремился к ней целеустремленно, как выходящий в торпедную атаку на линкор миноносец. Эта бешеная энергия и это стремление создать боеспособные войска и крепкий надежный тыл хотя бы в рамках одной Кругобайкальской дороги… Такая энергия понравилась всем, и Фомин, положа руку себе на сердце, и, несмотря на вспышку взаимного озлобления, сейчас мог признаться, что ему такое пришлось тоже по душе. А потом последовало возвращение к чинопроизводству императорской армии, к коронам на погонах, к резкому повышению денежного довольствия, и, наконец, к жестокой трепке чехов и появлению на свет нового старого Сибирского правительства.

Переданные по телеграфу манифесты и заявления нового правительства де-факто дезавуировали власть Верховного Правителя, но почему-то сохраняли ее де-юре. Однако предполагавшийся в марте созыв Сибирского земского собора, о котором было только что телеграфировано, неожиданно привел Фомина к ошеломляющему выводу — Великий князь Михаил Александрович жив и каким-то чудом пробрался в Сибирь. Да, да, тогда все поступки Арчегова объяснимы, как и то, что монархический заговор существовал давно и только в последние дни резко активизировался.

Домыслить Николай Георгиевич не успел — на станцию прибыл паровоз с прицепленным желтым пассажирским вагоном. Американский полковник ездил с комфортом в классном вагоне, тогда как для русских таких вагонов не полагалось. Фомин скрипнул зубами от гнева — прав Арчегов, что на своей земле мы стали изгоями при иностранцах…

— Я рад вас видеть, сэр, — полковник Морроу показал в улыбке ослепительно белые зубы, приглашая моряка присесть в роскошное кожаное кресло.

— И я рад приветствовать вас, полковник, — Фомин любезно раскланялся и степенно присел. Но не развалился, как американец, а именно сел, соблюдая хорошие манеры, привитые в Морском корпусе. А вот заокеанского офицера явно не воспитывали настоящие джентльмены. Однако полковник прямо сочился радушием.

— Виски, коньяк, кофе? Берите сигары, сэр, кубинские, из Гаваны!

Фомин взял из золоченой коробки сигару, ловко лишил ее обертки. Затем ножичком отрезал кончик, прикурил от серебряной зажигалки. Как давно он не курил настоящих сигар, довольствуясь дешевыми папиросами.

— Превосходный табак, полковник, просто превосходный. Завидую вам искренне. Если б не эта война с ее разрухой…