Русскоговорящий - Денис Гуцко

— В конце девяносто четвёртого, — отвечал Костя.

Подойдя поближе, Бирюков подкатил два кресла, себе и Мите.

— Садись, — и сам повалился в кресло, тяжко вздохнув.

Вся мерзкая мозаика сложилась в Митиной голове в законченную картинку. Картинка вышла такая примитивная, лубочная — и он, дурашный лубочный Митя, в самом центре, тянущий руки к пунцовой книжице «Пачпортъ», а вокруг пояснительная надпись: «Дурак — гражданин вселенной!». Митя замешкался, размышляя, стоит ли садиться, или сразу сбежать.

— Да садись, садись.

Сев перед ним в кресло, Митя не сразу решился взглянуть ему в глаза.

— Рассказывай.

Раскрыв обе ладони, сжав их в кулаки, уронив кулаки на колени, Митя всё будто разгонялся. Сказал наконец:

— Э… — снова разжал кулаки. — Что рассказывать? Вы же догадались. Представлялся Вашим заместителем, обещал помочь с паспортом. Мы вместе учились, ну и… Словом, вот… кинул меня.

— На сколько?

— Четыреста долларов.

— М-м, — Бирюков кивнул, словно внёс цифру в нужную ячейку. — А что, говоришь, у тебя с паспортом?

Опять предстояло объяснить, каким образом он перестал быть гражданином России, рассказать про закон с сюрпризом. У него давно выстроился дежурный рассказ, коротенький, но детальный. Но вдруг Митя почувствовал, что не сможет ещё раз повторить свою историю. Он всё-таки попробовал:

— Я живу в Ростове с восемьдесят седьмого года, родился я в Грузии, тогда это была одна из союзных… — но нет, не сможет. Даже если бы у Бирюкова в ящике стола лежал паспорт на имя Дмитрия Николаевича Вакула, и нужно было бы лишь отбарабанить всё как стишок в садике, чтобы получить положенную награду — не смог бы.

Митя поднялся. Во взглядах, пойманных им с разных концов комнаты — какими бы разными они ни были, серьёзными или весёлыми — посверкивало одинаковое чувство собственного превосходства. В этих взглядах так ясно читалось самое страшное в сегодняшней жизни обвинение. «Да, — мысленно сознался Митя. — Я лох».

— Наверное, я пойду.

Кресло под Бирюковым скрипнуло, как бы удивляясь вместе с ним.

— Как — пойдёшь? Да погоди ты, мил человек, ты же сам ко мне пришёл. Сказал «а», говори «б». Я же должен знать, что на моей территории творится, — он указал на кресло, с которого только что поднялся Митя. — Сядь, расскажи не спеша. Разберёмся. Я тебе помогу. Надо помочь человеку, — приказал он Косте. — Что ж эта каналья моим именем торгует!

Костя кивнул. Бирюков снова сказал Мите:

— Я тебе помогу. Только не сейчас, хорошо? Подожди маленько, пока выборы пройдут. А с Олежкой мы разберёмся.

Митя ещё раз окинул взглядом помещение. Перед ним поплыла ещё одна картинка, на этот раз в стиле «Чикаго тридцатых»: он в плаще с поднятым воротником, в широкополой шляпе, с автоматом «Томпсон» на коленях, в блестящей чёрной машине, медленно подъезжающей к идущему по тротуару Олегу. И в каждом переулке, прислонившись плечом к стене, стоят старички в наглаженных советских костюмах, в отполированных, но в тех же стоптанных туфлях, и делают вид, что читают «Капитал».

Усмехнувшись тому, что только что сам же и навоображал, Митя бросил:

— Извините за недоразумение, — и пошёл к двери.

Серые предрассветные улицы бежали в окнах. На Ворошиловском возле торговых ларьков вяло разворачивалась торговля. Торговцы, на лицах которых отпечаталось всё их отношение к работе этим неприятным утром, в тулупах, с сигаретами и пластиковыми дымящимися стаканами в руках, наблюдали, как грузчики подкатывают к палаткам тележки с товаром. Грузчики, вытягиваясь параллельно асфальту, толкали тележки и выдыхали густой серый пар. Светло-серый иней покрывал тротуары и края дороги там, где его не доставали покрышки.

Иногда рассеянный утренний взгляд выхватывал какого-нибудь одинокого прохожего, сутулящегося под пронизывающим ветром. Тогда, сопровождая его взглядом до тех пор, пока тот не смешивался с быстро удаляющимися серыми тенями, Митя пытался его досочинить. Глядя на убогую одежду, на картонное бессмысленное лицо за воротником, успевал представить, как работяга отлипал от подушки, нащупывая кнопку орущего будильника, как он завтракал, глядя сквозь тарелку — и как придёт сейчас в грязный серый цех, и пожмёт много рук, и переоденется в грязное, и потом будет долго подступаться к началу работы. Прохожий скрывался из виду, а Митя возвращался к своим мыслям.

«Восьмёрка» дребезжала на колдобинах. Это дребезжание раздражало Толика. Они почти добрались до места. Остановившись на светофоре, Толик повернул голову и посмотрел пристально, будто хотел в последний раз убедиться, что Митя не передумал. И уловив это его движение, Митя обстоятельно и проникновенно выругался по поводу погоды.

Признаться Толику во всём, что случилось, было непросто. Митя поначалу не собирался никому рассказывать. «Табу», — постановил он и в который раз пожалел, что не умеет отбрасывать хотя бы самые небольшие куски памяти, как ящерица — хвост. Но потом, сидя вдвоём с Толиком перед мониторами, в которых подъезжали и отъезжали серые и чёрные машины, банковские девушки беззвучно проходили по бетонным ступенькам, Митя вдруг крякнул и одним духом выложил ему всё. Дослушав его, Толик многозначительно молчал. Было слышно, как тихонько, по-стрекозьи, зудят мониторы. Звук этот был Мите настолько родным — впрочем, как и всякому охраннику — что обычно он его не замечал, как не замечают собственного дыхания. Но ту тишину следовало чем-нибудь заполнить. Митя вспомнил, как однажды Толик тоже делал одно неприятное признание. Перед тем он пару дежурств ходил мрачный, чуть не подрался с Сапёром, и вообще был не похож на себя. А потом, точно в такой же обстановке, перед этими же зудящими мониторами, признался ему в том, что у него простатит, и он начал посещать лечебные массажи — в этом месте он вздрогнул. И Мите показалось, когда он закончил свой рассказ про паспорт и они сидели, смотрели немое кино в мониторах, что Толик тоже вспомнил про свой простатит. Молчание его означало: теперь мы квиты. Теперь две тайны крепко-накрепко связывали их: Митя не проболтался про Толиков простатит, Толик не станет болтать про его паспортное лоховство.

— Кэ чэ, хочешь потрусить парнягу?

— Надо бы.

Но как ни старался, Митя не мог выдавить из себя нужную порцию злости. Он пробовал по-всякому. Побольней колол себя разными подробностями, мелькавшими в памяти безостановочно. Недавно он зашёл к Люсе. «Аппарат» был увешан гирляндами, на каждом столике стояла пластмассовая ёлочка. Теребя серебристый «дождик», обёрнутый вокруг шеи, Люся поделилась новостями: Витя-Вареник постригся налысо, у группы, наконец, опять есть название — “Hot black”. (— Тебе нравится? Генрих придумал).

— Ой, извини! Забудет!

И она бросилась за уходившим Арсеном, чтобы что-то ему напомнить. Митя взял англо-русский словарик, который Люся, убегая, швырнула на стол — один из тех, что она обычно листала, разучивая новый блюз. Он раскрыл на букву “H” и нашёл нужное слово. «Housekeeper, — прочитал он. — Домохозяйка».