Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами

– Попробуем, – был общий голос. – Может быть, в другом месте он и будет расти, здесь же все наши старания напрасны.

Таким образом, розовый куст человечества был пересажен в теплую, мягкую, сухую землю, солнце согревало его своими лучами, теплый южный ветер ласкал его. Тут стало явно, что это действительно розовый куст. Плесень и ржавчина исчезли, куст покрылся великолепными, румяными розами, от которых благоухало на весь мир. Как залог вашего счастья Создатель вложил в сердца людей бесконечный пример совершенства, при сравнении с которым все, чего мы достигли в прошлом, кажется ничтожным, а стремление остается всегда недостижимым. Если бы праотцы наши могли себе представить общественный строй, при котором люди жили бы как братья – в согласии, без ссор, без зависти, без насилия, без обмана; где в награду за труд по выбору в размере, нужном только для здоровья, люди избавлялись от забот о завтрашнем дне; где им так же мало приходилось бы заботиться о средствах пропитания, как деревьям, которые орошаются неиссякаемыми источниками; если бы только они могли себе представить существование человека при таких условиях, они бы назвали его раем. В их представлении оно соединилось бы с понятием о небе, и им казалось бы немыслимым желать большего и стремиться к лучшему.

Но что ощущаем мы, добравшись до той высоты, на которую они тоже устремляли свои взоры? Мы совсем забыли и без особого случая, например вроде теперешнего, не вспомнили бы даже, что людям жилось когда-то иначе. Нашему воображению нужно большое напряжение, чтоб представить себе социальные условия наших ближайших предков. Мы находим их странными и смешными. Разрешить задачу относительно материальных средств таким образом, чтобы искоренить заботы и преступления, не кажется нам конечною целью, но только первым шагом к действительному человеческому прогрессу. Мы только избавили себя от сильных и бесполезных мучений, которые мешали нашим предкам отдаться настоящим целям существования. Нас можно сравнить с ребенком, который начинает стоять и ходить. С точки зрения ребенка это удивительное событие. Ему, быть может, представляется, что дальше этого успеха ничего не может быть, но через год он забудет, что не всегда ходил. Когда он встал на ноги – горизонт его стал только виден, с его движением он расширился. Положим, его первый шаг – важное событие, но только как начало, а не как конец. Он только вступил на свое поприще. Освобождение человечества, за последнее столетие, от нравственного и физического угнетения в труде и разных измышлениях ради материальных требований следует признать за нечто вроде второго рождения человечества. Без этого второго рождения первое рождение его, с которым было связано такое тяжелое существование, не имело смысла, тогда как в настоящее время для человечества наступил новый фазис духовного развития, развития высших сторон его, о существовании которых наши предки даже не мечтали. Вместо безнадежного отчаяния XIX столетия, его глубокого пессимизма относительно будущности человечества, воодушевляющая идея нашего времени заключается в восторженном сознании вашего земного существования и усовершенствование человеческого рода с каждым поколением физически, нравственно и умственно признано за дело, достойное всяких стараний и жертв. Мы думаем, что человечество впервые приблизилось к идеалу Бога и каждое поколение должно быть шагом в достижении этого идеала.

Вы спросите меня, на что можем мы рассчитывать, когда миновало столько поколений? Я отвечу вам, что путь наш нам далеко виден, но конец его теряется в лучах света. Возвращение человека к Богу – двоякое: он возвращается к Нему как отдельная личность посредством смерти и как целое человечество, исполнившее свое назначение, когда Божественная тайна, сокрытая в зародыше, сделается явною. Пророним слезу над мрачным прошлым, взглянем на яркий свет и, прикрывая глаза, двинемся вперед. Длинная, унылая зима кончилась для человечества. Настало лето. Человечество вышло из своей скорлупы. Небеса разверзлись перед ним».

Не знаю почему, но в прежнее время, по воскресеньям, в послеобеденные часы, я как-то особенно поддавался мрачным мыслям: все представлялось мне неинтересным, вся жизнь казалась бесцветною. Обыкновенно я уносился куда-то на крыльях, но к концу дня бывал более, чем когда-нибудь, прикован к земле и ничто не могло меня отвлечь от моих мыслей. Быть может в силу ассоциации идей, несмотря на совершенно другую обстановку, я и в это первое мое воскресенье XX столетия в послеобеденное время впал в обычную меланхолию.

Хотя на этот раз мое печальное настроение имело основание, но оно не утратило характера прежней неопределенной тоски, так как было вызвано моим положением. Проповедь мистера Бартона с ее постоянным указанием на нравственную пропасть, существующую между столетием, к которому я принадлежал, и тем, в котором я случайно очутился, только укрепила во мне чувство одиночества. Его обдуманная, философская речь не могла не произвести на меня впечатления. Мне стало ясно, что все окружающие относились ко мне с сожалением, с любопытством, с ненавистью, как к представителю ненавистной эпохи.

Удивительная доброта, с какой относился ко мне доктор Лит и его семья, в особенности же Юдифь, до сих пор отвлекала меня от возможности предполагать, что и она должна, несомненно, смотреть на меня так же, как и все поколение, к которому она принадлежала. Предположение это относительно доктора Лита в его любезной жены меня, конечно, очень опечалило, но я решительно не мог свыкнуться с мыслью, что и Юдифь разделяет их взгляды. Очевидная возможность такого факта подавляла меня и вместе с тем мне стало ясно, – читатель, вероятно, уже предугадал – мне стало ясно, что я люблю Юдифь. Разве это не было вполне естественно? Трогательное обстоятельство, положившее начало нашей близости, когда она собственноручно вырвала меня из водоворота безумия; ее сочувствие, та жизненная сила, которая перенесла меня в новую жизнь и помогла мне ее вынести, наконец, моя привычка смотреть на нее как на посредницу между мною и окружающими, в этом отношении она была для меня ближе ее отца, – все это были обстоятельства, только ускорившие тот результат, к которому привели бы неизбежно достоинства ее личности и ума. Понятно, что она представлялась мне единственною женщиною и мире, хотя совсем в ином смысле, чем это думают обыкновенно все влюбленные. Теперь, когда я внезапно постиг всю суетность моих надежд, я страдал не только как всякий другой влюбленный, к моим страданиям присоединялось еще чувство страшного одиночества, чувство полного отчаяния, которого до меня не испытывал ни один самый несчастный влюбленный. Мои хозяева, очевидно, заметили мое угнетенное состояние души и всячески старались меня развлечь, в особенности Юдифь. Видно было, что она печалилась за меня, но я, как все влюбленные, мечтающие о большем, не радовался ее доброму отношению ко мне, – я знал, что это только сочувствие.

К вечеру, просидев большую часть дня в своей комнате, я отправился в сад походить. День был пасмурный; в тихом, теплом воздухе пахло осенью. Я был недалеко от рытвины и войдя в подземную комнату, сел там.

«Вот где мой дом, – подумал я. – Я останусь здесь, я отсюда не выйду».

Я искал себе поддержку в знакомой обстановке и испытывал грустное утешение, воскрешая прошлое и вызывая в воображении тени и лица тех, которые меня окружали в моей прошлой жизни. Более ста лет звезды глядели со своей высоты на могилу Юдифь Бартлетт и на могилы всего моего поколения.