Утопия XIX века. Проекты рая - Эдвард Беллами

Прошлое было мертво и придавлено тяжестью целого столетия, а из настоящего я был исключен. Для меня не находилось нигде места. В сущности, я был ни мертвый, ни живой.

– Простите, что я пошла за вами!..

Я оглянулся. Юдифь стояла в дверях подземной комнаты, она улыбалась мне, а в глазах ее было столько сочувствия…

– Прогоните меня, если я вам в тягость, – проговорила она, – мы заметили, что вы расстроены, а помните, вы обещали мне сказать, если вас что-нибудь встревожит, но вы не сдержали слова.

Я встал и подошел к двери, стараясь ей улыбнуться, но, вероятно, улыбка у меня не вышла, потому что при виде ее, такой очаровательной, прелестной, настоящая причина моего отчаяния вспомнилась мне с новою силою.

– На меня просто нашла тоска одиночества, – начал я. – Но приходило ли вам в голову, что мое положение до того исключительно, что для выражения его пришлось бы придумать совсем новые слова?

– Не говорите этого, не думайте этого! – воскликнула она со слезами на глазах. – Разве мы не ваши друзья? Это ваша вина, если вы не хотите, чтобы мы ими были. Вы не должны себя чувствовать одиноким.

– Вы бесконечно добры ко мне, – продолжал я, – но неужели я не знаю, что вами руководит только сострадание, правда сердечное сострадание, но все-таки только сострадание. Было бы безумием с моей стороны не понимать, что я не могу казаться вам таким же человеком, как люди вашего поколения, что я для вас неведомое существо, выброшенное на берег неизвестным морем, существо, отчаяние которого трогает вас, несмотря на все его смешные стороны. Я был настолько безумен, а вы настолько добры, что думал забыть все это и надеялся, что могу, как говорится, акклиматизироваться в новом столетии и считать себя наравне с другими окружающими вас. Но из проповеди мистера Бартона я узнал, как напрасны были такие мечты, какою громадною должна казаться вам пропасть, разделяющая нас.

– О, эта несчастная проповедь! – воскликнула она, заливаясь слезами. – Я так не хотела, чтобы вы ее слышали. Что он о вас знает? В старых, заплесневелых книгах он читал о вашем времени – вот и все. Зачем вы обращаете на него внимание, зачем придаете значение его словам? Разве вам все равно, что мы, которые спасли вас, относимся к вам иначе? Неужели то, что он думает о вас, он, который вас никогда не видал, для вас имеет более значения, чем то, что мы о вас думаем? О, мистер Вест, вы не знаете, вы не можете себе представить, что я чувствую, зная ваше горе! Это не может так длиться. Что могу я сказать вам? Как могу я убедить вас, насколько наши чувства к вам далеки от того, что вы думаете?

Как и прежде, в тот другой кризис моей судьбы, она беспомощно протянула ко мне руки, и, как тогда, я схватил их, сжал в своих руках; грудь ее высоко поднималась от волнения, в пальцах ее, которые я крепко сжал, чувствовалась легкая дрожь, говорившая о глубине ее чувства. На лице ее сострадание превратилось в какую-то божественную злобу на обстоятельства, которые делали ее бессильною. Женское сострадание вряд ли было когда-нибудь прелестнее олицетворено. Ее красота и доброта меня совсем смягчили, и мне казалось, что самым подходящим ответом было бы сказать ей правду. Положим, у меня не было ни капли надежды, но я не чувствовал и страха, что она рассердится. В ней было слишком много сострадания. И я сказал ей:

– С моей стороны, может быть, и неблагородно не довольствоваться вашей добротой, но неужели вы слепы и не видите, отчего ее мало для моего счастья? Разве вы не знаете отчего? Оттого что я, безумный, люблю вас!..

При моих последних словах она вся вспыхнула и опустила глаза, но не сделала никакого усилия, чтоб освободить свои руки из моих; она простояла так несколько минут, затем покраснела еще более и со светлой улыбкой на устах подняла на меня глаза.

– Вы убеждены, что вы сами не слепы? – проговорила она.

Вот все, что она сказала, но этого было достаточно – я понял, как это ни казалось невероятным, что лучезарная дочь золотого века чувствовала ко мне не одно только сострадание, но и любовь. Я тоже верил, что нахожусь под влиянием какой-то блаженной галлюцинации, хотя держал ее в моих объятиях.

– Если я не в уме, – воскликнул я, – оставьте меня в этом состоянии!

– Вы обо мне должны думать, что я сошла с ума, – прервала она, освобождаясь из моих объятий, лишь только я прикоснулся к ее устам. – Что должны вы думать обо мне – я бросилась в объятия человека, которого знаю всего неделю! Я не думала, что вы так скоро догадаетесь, в чем дело, но мне так было вас жаль, что я не помнила, что говорила. Нет, мы не должны быть близки, прежде чем вы не узнаете, кто я. Когда вы это узнаете, то перестанете думать, что я внезапно влюбилась в вас. Когда вы узнаете, кто я, – вы поймете, что я не могла не влюбиться в вас с первого взгляда и что ни одна девушка с самыми лучшими, возвышенными чувствами на моем месте не могла бы отнестись к вам иначе.

Можно себе легко представить, что я не прочь был бы послушать ее несмелые признания, но Юдифь решила, что между нами не должно быть ни одного поцелуя, покуда она не будет вне всякого подозрения относительно слишком быстрого призвания в любви, и мне было предложено последовать домой за моей прелестной загадкой. Дойдя до комнаты, где была ее мать, которой она что-то шепнула на ухо, Юдифь быстро скрылась, оставив нас вдвоем. Как ни удивительно было все пережитое, но мне предстояло услыхать еще нечто более удивительное. От миссис Лит я узнал, что Юдифь праправнучка моей утраченной любви – Юдифи Бартлетт. Последняя, в продолжение четырнадцати лет, оплакивала меня, затем вышла замуж по рассудку; у нее был сын, и этот сын был отцом миссис Лит. Миссис Лит никогда не видела своей бабушки, но много о ней слышала, и когда у нее родилась дочь, она назвала ее Юдифью. Это, вероятно, только усилило интерес, с которым молодая девушка, когда выросла, стала относиться ко всему, что касается ее прапрабабушки, в особенности трагической истории предполагаемой смерти ее жениха во время пожара в его доме. Эта история не могла не повлиять на впечатлительную натуру романтической девушки и сознание, что в ней самой течет кровь несчастной героини, естественно, усиливало ее сочувствие к ней. Портрет Юдифи Бартлетт, некоторые ее бумаги, между прочим, пачка моих писем, сохранялись в числе семейного наследства.

Портрет изображал чрезвычайно красивую, молодую женщину, которой, казалось, были к лицу всевозможные поэтические и романтические положения. Мои письма помогли Юдифи составить себе представление обо мне и вместе с портретом превратить всю эту печальную, забытую историю в чистую действительность. Она не раз говорила, полушутя, своим родителям, что не выйдет замуж, покуда не встретит человека, похожего на Юлиана Веста, но таких в настоящее время нет. Все это, конечно, так и осталось бы фантазией девушки, у которой не было собственной истории любви, если бы случайно не напали на следы подземелья в саду ее отца и если бы я не оказался именно тем самым Юлианом Вестом. Когда меня без признаков жизни внесли в их дом, то по портрету в медальоне, который был у меня на груди, она узнала, что это портрет Юдифи Бартлетт, а это обстоятельство в связи со многими другими послужило доказательством того, что я не кто иной, как Юлиан Вест. Даже если бы меня не вернули к жизни, то и тогда, по мнению миссис Лит, этот случай имел бы опасное влияние на всю жизнь ее дочери. Предположение, что тут кроется предопределение, повлияло бы чарующе на большинство женщин.