Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Зачем? – он удивлен. Но не сердится. Хорошо, что он не сердится на Вику. А она – свободна.

Свобода длится секунды. Их хватает на то, чтобы дотянуться до серпа…

Он сам ложится в руку. И руку отводит, готовя удар. Викуша не промахнется.

Выстрел как гром.

Гремит весной. Резко. Хлестко. Рыжие молнии разрезают небо. Озеро притихает, а ели спешат склониться к земле. Ветер гонит тучи.

– Кости ломит, – жалуется старуха, перебирая кривыми пальцами фасоль. – От же ж… помру, видать, скоро…

– Я же говорил, чудовищ надо убивать. – Далматов опустил пистолет. – Единственный способ.

Вике удалось повернуться на бок. Она подтянула ноги к груди, а руки прижала к животу.

– Сами они не остановятся.

Саломея оттолкнула руку Далматова. Присев рядом с Викой, она попросила:

– Покажи. Надо остановить кровь. Чем-нибудь остановить. И перевязать. А потом мы тебя вытащим.

– Не доживет, – Родион сел с другой стороны. – Уходите.

Он держал нож, лезвие которого было в крови.

– Ну и что ты наделала, милая моя? Как мне это исправить? – Он положил нож рядом с телом. – И как мне дальше жить? Опять одному?

– Пойдем, – велел Далматов. – Ты тут не нужна.

– Не бойся. Не будет больно. Хочешь пить? Нет? Тогда закрой глаза. Спи, моя милая…

Солнце зависло над скалой, окрашивая камни желтой акварелью. И хор волков начал заупокойную молитву. Выбравшись из дыры, Далматов лег на снег. Холода он не ощущал, боли тоже. Хороший момент, который следует запомнить.

– Ты мог ее просто ранить. – Саломея стояла, обнимая себя, и дрожала не то от страха, не то от холода, не то от того и другого разом.

– Вышло так, как вышло.

– Знаешь, – задумчиво произнесла она, – мне хочется тебя пнуть.

– За что?

– За все! За… за сокровища эти! За Таську! За Вику! Если бы не ты… – Саломея встала напротив солнца. И не разглядеть лица, вообще ничего не разглядеть – черный силуэт на сине-желтом фоне.

– Она нашла бы другой повод. Ей хотелось убивать. Вот и вся причина.

– А тебе хочется убивать?

– Мне – нет. Пока.

И Саломея устала стоять. Она села рядом, хотя и в стороне. Было немного обидно, но самую малость.

– Тебя посадят. Родион…

– Попытается со мной договориться. И с тобой. Если, конечно, не помрет там. Но думаю, что не помрет. Он везучий. Я – нет. Его женушка мертва.

– И что это меняет?

– Все. – Если повернуть голову влево, то можно разглядеть высокие ботинки с исцарапанными носами и такие же исцарапанные руки с бледными пятнами мертвой кожи. – Он реалист.

Далматов оказался прав.

Ждать пришлось долго. Солнце потянулось к воде, а небо сменило наряды на алые, яркие. Холод, принесенный из пещеры, сковал руки и мысли, и Саломея вяло подумала, что еще немного и она заснет. А проснется, быть может, в собственной квартире, удивляясь такому странному яркому сновидению.

Родион появился на поверхности и сказал:

– Я думал, что вы свалили.

– Опыт показывает, что неосмотрительно оставлять нерешенные проблемы.

Далматов поднялся.

А они с Родионом чем-то похожи, и от этого неприятно. Сходство не во внешности, скорее в позе и манере держаться. Во взгляде. В тоне.

– Разумно! – Родион сунул руки в карманы. – Я могу тебя посадить. За убийство.

– Самооборона. Есть свидетель.

– Не всякому свидетелю поверят, – взгляд Родиона скользнул по Саломее. – Но предлагаю сделку.

Пауза, недолгая, правда.

– Это дело закроют. Несчастный случай…

Со смертельным исходом. Но Родиону поверят. Наверное, он точно знает, как решать подобные проблемы.

– Вы забываете о том, что были здесь. Я забываю о вашем существовании.

– Идет, – ответил Далматов. – Один нюанс.

Он указал на дыру.

– Дело, конечно, твое. Но некоторые вещи лучше не трогать. Мертвое – мертвецам.

Родион ничего не ответил.

Лодка стояла у причала. Старая, выкрашенная некогда в желтый, она поблекла за зиму. Но на лодке имелись фонарь и мотор. Воду взбивали в пену. Таял в кильватере снег.

И Саломея до рези в глазах смотрела на остров. А потом его не стало.

Она еще помнила, как лодка вошла в берег, мягко, словно нож в масло. И Далматов подал руку, помогая выбраться. Кажется, он что-то говорил, а Саломея отвечала, но невпопад.

Была промерзшая машина и дорога с колдобинами.

Салон наполнялся теплом. Тепло проникало в руки и плавило кровь. Когда стало невыносимо жарко, Саломея попыталась снять куртку, но оказалось, что шевелиться тяжело.

Хотелось спать.

Невыносимо хотелось спать. Саломея уговаривала себя потерпеть, но все-таки заснула.

Воздух дрожал от жара. Сиял медью самовар. Плавились куски меда в сотах, а вишневое варенье было прозрачно, как янтарь.

– …и между прочим, я предупреждала, что из этой затеи ничего не выйдет! – Бабушка разливала чай по фарфоровым чашкам любимого сервиза.

– Ну, все не так плохо.

Бумажным крылом порхал веер, отгоняя мух и пчел.

– И что же ты в нем хорошего разглядела?

– Здравствуй, бабушка! – Саломея хотела обнять ее, и маму тоже, и отца, который занял свое любимое место под старым фонарем и делал вид, что разговор ему не интересен, зато интересна газета. – Здравствуй, мама… папа… я вот, пришла.

– Вижу. – Бабушка поставила чашку на блюдце и, поправив очки, поинтересовалась: – Хотелось бы еще понять зачем.

– Просто. Соскучилась.

Веер замер. Зашелестела газета.

– Соскучилась она, – проворчала бабушка, рукой отгоняя особо назойливую пчелу. – И что с того?

– Ты не рада меня видеть?

Мама отвернулась. А папа отложил газету.

– Нет, – сказал он. – Еще не время. Возвращайся.

– Но я хочу…

– Возвращайся, – повторила бабушка. – И держись подальше от этого охламона. Он тебе не пара.

– Мама! Ты так же и про нас говорила! Пусть девочка сама решает…

– О да, она решит…

Загудели пчелы. И ветер, содрав белые лепестки, швырнул в лицо. Какие холодные. И острые. Не лепестки – снег. Попав на губы, снег тает, и Саломея глотает воду.

Жажда невыносима.

– Давай просыпайся. – Ее держат, не позволяя упасть, и поят снегом.