Серп языческой богини - Екатерина Лесина

– Нет! – жестко ответила Лизавета. – Пусть будет, как будет.

– Ну и дура. Ему хоть скажи.

– Подумаю.

О том, кто же является отцом Лизаветиного ребенка, Маняша думала весь день и еще вечер. Она примеряла то одного, то другого ученого, пытаясь понять, способен ли он ужиться с Лизаветой, но так ничего и не придумала.

Зато Гришенька цветов принес. И сказал, что Маняшины глаза похожи на звезды. Маняше прежде такого не говорили, она и покраснела, приняла подношение, но целовать себя не позволила. Чай, она – девушка серьезная.

А то выйдет, как у Лизаветы.

В пещеру все-таки залезли. Целую лестницу сплели, закрепивши на самом верху. Завхоз сильно переживал, что на лестницу эту хороших веревок порезали.

Маняше было и страшно, и любопытно. Ее тянуло к дыре, но смелости спуститься не хватало. Маняша становилась на колени, трогала руками неровные края и заглядывала в темноту.

Ничего не видела.

Зато ученые возвращались довольные, взбудораженные, а то и забывали возвращаться, и тогда еда выстывала, хоть Маняша и закручивала кастрюли полотенцами. Впрочем, зря беспокоилась. Ели хорошо, ели, не глядя в тарелки, увлеченные какими-то своими, непонятными разговорами.

– Копают, – вздохнул как-то завхоз, заглянувший на кухню с описью. – Уже сто двадцать четыре единицы накопали. Говорил же, что надолго мы тут… Пашка вон в Ленинград возвернуться хочет, сроки продлить на все лето.

А и хорошо бы… Маняша тоже на острове осталась бы. Готовила б еду, стирала, убирала. И не в ней дело, не в деньгах, а в Гришеньке, который ранил нежное девичье сердце. Прежде-то Маняша не задумывалась над тем, что будет, когда экспедиция уедет. А теперь от одной мысли о расставании сна лишалась. Как ей без Гришеньки?

И как ему без Маняши?

Любовь цвела. А с нею и ревность.

Бабья-то хватает, и все ученые, с папиросками и разговорами мудреными, из которых Маняша и половины-то не понимает. Теснят Маняшу разговоры. Крепнет обида. Гонит под землю.

Страшно-то было! Все чудилось, что треснут пресловутые завхозовские веревки и рухнет Маняша на острые каменья. Но Господь сподобил живой спуститься. А там уж темнота, коридорчики кривые, Гришино бормотанье про культурные пласты и еще что-то, чего Маняша совсем уж не поняла.

Гришенька хоть хороший, но уж больно на науке своей повернутый. Но после свадьбы – а в том, что свадьбе быть, Маняша не сомневалась – она его перевоспитает.

А в пещерах было холодно. Просто жуть до чего холодно! Маняша сама не заметила, как промерзла до самых косточек. Гришенька-то ничего, и другие тоже холода не замечают. Возятся, что крысы в амбаре, чего-то роют, чего-то волокут.

Непонятно.

И вот надо деньги народные на это копанье спускать? Лучше б трактора деревне купили.

– Мария? Удивительно видеть вас здесь. Мне представлялось, что вы не приспособлены для подобных мест. – Лизавета была в мужских штанах и рубашке, завязанной узлом на животе. Маняша уставилась на этот, плоский еще живот, испытывая почти непреодолимое желание ткнуть в него кулаком.

Впрочем, Лизавета быстро отошла, а Маняша огляделась.

Пещера была просто огромнющей – глаз не хватит все разглядеть. Хотя и глядеть-то особо не на что. Ну, камень. Ну, штуки всякие, которые из пыли выбирают. Ну ящики, вдоль стены поставленные и уже подписанные завхозом. Кости вот…

При виде костей Маняша ойкнула и поспешно рот рукой закрыла. Она ж не дура, она понимает, что кости старые и, значит, ценные. Их, может статься, в музей повезут…

Только не по-божески это, кости непохороненными оставлять.

Они лежали на плоском длинном камне странного белого цвета, словно камень этот и не камнем был, а куском льда. Края камня приподымались, и сам он походил на ледяную домовину.

Маняша, не удержавшись, перекрестилась, а затем скрутила пальцы особым образом, как бабка учила. Наука наукой, а беду отвести надобно.

– Видишь ее? Красавица, правда? – Гришенька склонился над костями. – Она удивительно хорошо сохранилась…

Темные рыжие волосы. Кожа коричневая к черепу присохла. Зубы желтые, крупные, страшные. И мерещится – вот-вот встанет мертвяк, клацнет зубами да и ухватится за белую Гришенькину ручку.

– Мне кажется, что твой восторг девушке не понятен, – снова появилась Лизавета. – К сожалению, в ее культурной среде человеческие останки принято хоронить, а не выкапывать.

– Беда будет, – Маняша попятилась. – Будет беда… Нельзя их трогать!

– И суеверия цветут пышным цветом…

– Нельзя трогать! Оставьте…

Из глаз хлынули слезы. И Маняша убежала. Она не помнила, как выбралась на солнышко. Очнулась уже на кухне, дрожащая, несчастная, беспомощная объяснить причину внезапного страха.

Гришенька и спрашивать не стал. Заглянул только, бросил:

– Как ты?

И услышав, что хорошо, исчез. Наверняка Лизавета ему гадостей наговорила. Вежливых.

Она сама пришла на кухоньку и, прислонившись к горячей печи, сказала:

– Мне следует извиниться перед вами. Я не должна была высмеивать ваш вполне естественный страх перед смертью.

Маняша ничего не сказала.

– Даже среди образованных людей встречаются такие, которые верят в… неважно. Уверяю, останки совершенно безвредны. Та женщина пролежала под землей не одну сотню лет.

Лизавета обошла Маняшу и, не дожидаясь приглашения, уселась на табурет.

– Вероятно, это захоронение. Кто-то знатный и богатый, чью могилу пытались защитить от мародеров. Могилы часто грабят. Гораздо чаще, чем вы думаете.

Лизавета говорила не с Маняшей – с собой.

– Вот и возникали посмертные проклятья. Дурная слава… и всякое несчастье эту славу укрепляло. Сгорели склады? Конечно, виноват мстительный дух, а не безголовый работник, недоглядевший за печью. Умер смотритель маяка? Снова призрак, а не старость, болезнь…

– Она… другая… моя бабушка, она говорила, что… не надо на остров. Калмин камень.

– Что вы сказали?

– К-калмин камень. Так называла. Бабушка.

– Ну да, говорящее название. Знаете, кто такая Калма?

А глаза у Лизаветы выразительные, яркие, голубые.

– Это богиня смерти, которую некий герой заточил в каменном доме. И люди очень долго жили. А потом герой понял, что в долгой жизни нет счастья… ни в чем нет счастья. Берегите свое, Мария, если получится.