Все, кого мы убили. Книга 1 - Олег Алифанов

От жажды или усталости, порождения текучих потоков жары в моих глазах начинали уплотняться, и вскоре уже видел я призраков, следивших за нами с укреплений, кто-то, казалось мне, перебегал наш путь за спиной, чьи-то глухие шаги нет-нет да и раздавались за преградой скал саженях в двадцати от нас. Драгоман наш не раз пробовал кричать на всех известных ему местных наречиях, но даже эхо не отвечало ему. Вскоре он вконец выбился из сил, а мы никак не знали, где находимся и верным ли путём идём к цели. Иногда я представлял себе какие-то цистерны за ближайшим поворотом, и часто мы подолгу не могли сделать выбор, куда повернуть: мысль о том, что мы можем стоять в минуте ходьбы от источника, а ошибка уведёт нас от него безвозвратно словно приковывала нас к месту, а бедные наши животные норовили улечься прямо на испепелённую землю, чтобы никогда уже не подняться. Но никакие признаки воды, коих мы так жадно искали, не могли указать ни им, ни нам надёжную дорогу. Не раз взбирался я на ближайшие валуны или стены, но зрел с их верхушек лишь каменную чащу, в которой нельзя определить путей и расстояний и только впустую растрачивал силы.

Пустыня даёт путешественнику гораздо более надежды, нежели Леджа, ибо страдалец знает, что ему надо лишь пересечь по прямой раскалённые земли и выйти на караванные пути, к селению или водному потоку – и небесные светила служат ему ориентиром. Лабиринт повергает в отчаяние тем, что прямые пути в нём невозможны, а ограниченность взгляда сводит с ума. Блуждая в двух вёрстах от спасения, вы не можете достичь его. От безысходности таких рассуждений я начинал терять рассудок, во всех спутниках мерещились мне враги, заманившие меня сюда на погибель. Драгоман, ведший нас – он ведь мог служить Этьену Голуа, и сейчас заводит нас в глубину лабиринта. Артамонов – он лишь разыгрывает жертву, а на деле агент, увидев которого, Голуа прекратил преследование. Правда, Прохор утверждает, что француз испугался его ружья, памятуя один меткий выстрел, но почему он так ревностно отстаивает свою мне преданность? И если нам предстоит погибнуть, я вознамерился открыто выяснить его намерения. Почему я так решил? Может, потому, что во мне беспрерывно крутилась мысль: вывести всех на чистую воду. И раз уж настоящей влаги не ожидалось, то пусть это станет допрос.

Дождавшись вечера, я отправился вдоль высокой каменной гряды искать источник. Мне казалось, что потеряться я не смогу и в темноте – ответвлений не было, извилистый лог уводил меня сначала на юг, а после повернул к востоку. Пробредя полмили, я очутился в ночи под светом звёзд, и медленно двинулся обратно в отчаянии от бесплодно потерянных сил. Я ощущал вполне ясно, насколько ясность может присутствовать в моём безнадёжном положении, как само желание бороться за жизнь затухает во мне. Смысла возвращаться не было. Я улёгся между камнями прямо на тёплую землю и задремал. Когда встало солнце, я не двинулся с места, полагая всякое движение в жару вдвойне бессмысленным. Прохор отыскал меня крепко спящим, хотя я мнил себя бодрствующим и слышащим все звуки. Он лил в меня из бурдюка воду, коей оказалось совсем немало, а после привалился рядом и тоже приник к пузырю.

– Я так думаю: чем жить, цедя по капле и мучаясь, лучше напоследок испить досыта и сил набраться. Когда жажда не мучит – помирать легче, верно? А вода, один конец, до завтра бы стухла, – опрокинув бурдюк ещё раз и дожав последние капли себе в рот, сказал он и привалился сбоку. – Однако еле нашёл тебя.

Потом уже выяснилось, что прошёл я неизвестно куда, думая, что возвращаюсь.

– А их напоил?

Несколько утоливший жажду организм прояснил мне сознание. Мысль о том, что драгоман и Артамонов знают выход и скрывают его от меня, уже казалась мне сумасшедшей, а моё поведение недостойным.

– Я у тебя на службе, – уклонился он, чтобы не говорить неприятной правды.

– Скажи мне, Прохор, хоть одно напоследок, как на духу, – проговорил я. – А то потом язык к нёбу присохнет – и не объяснимся. Ты зачем велел тому торговцу, с кем я тебя в первый день застал, обыск учинить? Знаешь ведь, небось, от него, что я лицо его видел?

Он долго не отвечал, таращась на меня, но испуга я в том взгляде не приметил. Наконец он сообразил и покачал головой.

– А-а, ты о том. Откуда ж мне знать, коли не я его нанял?

– А кто?

– Сам хотел знать. Я ведь тогда про ткань соврал, – как ни в чём не бывало, ответил он. – Ничего я у него сроду брату не торговал. Дело так обстояло. Жил я себе тут, вас ожидаючи. Вдруг – Артамонов приехал по вашу душу, а после… ещё один, лицо знакомое, а где видел – не припомню. Делать нечего было, дай, думаю, прослежу, может, вспомню его. Приметил я, где он живёт, а он меня с размаху-то не увидел-с, потому что я в туземную одёжу заворачивался, чтоб своя не сносилась. Делать мне нечего было – следил-с. Раз он пошёл на базар, долго кого-то искал, по-ихнему лопотал – нашёл. О чём-то шептались – не слыхал, но нутром чую: подпольные дела творятся. Ну, разобрало меня – ночь не спал, думал. А потом нагрянул к арабу под видом купца, сойтись, расспросить, да только без толку. А после уж вы явились, я их и бросил. Но вспомнил, что у Прозоровских тот жил – то ли немец, то ли итальянец. Кажется, огузок этого Голуа, совсем дрянной человек. Хотя, погоди, – протянул он, задумавшись. – Нет, Голуа, пожалуй, дряннее. Хотя дряннее всех, слышь, Карнаухов. Вот уж совсем последняя дрянь… Если не считать князя.

– Да что ж ты молчал!

Прохор отстранился от меня, не понимая, чему я так радуюсь. А для меня решилось многое. Хлебников вновь обретал доверие и благодарность, да и на Артамонова теперь падало немного благорасположения. Своё место обретал и зловредный раствор Либиха.

– А что я скажу! – оправдывался Прохор. – Не знаю, кто, не знаю – что? А может, он просто ситец у него торговал? Ты-то смолчал, когда опознал его?

Замечание оказалось весьма справедливым. Всё же спросил я, почему сразу Прохор не сознался в своём расследовании, когда шли мы из той лавки прочь.

– Вот как я рассуждал. Я их выслеживал втихую, и ты меня нашёл без шума. К Артамонову я пару глаз приставил. Тут все за всеми следят. Так вдруг в том трактире нас подслушивали? Кто его знает. Не гадал я, конечно, что той же ночью они нападут. Но что-то сердцем чуял. Потому и прибёг на помощь в другую ночь.

– Ну а потом-то что не открылся?

– Я подумал, ты сам за ними следил, раз к нам без промаху вышел на базаре. Тебя же у Прозоровских все за тайного жандарма почитали. А моё дело малое, хоть бы и так. Ну, не серчай, коли что, тут ведь не знаешь, до завтра доживёшь ли…

Многое, весьма многое в голом скелете подозрений начало обрастать на пути в Дамаск плотью объяснений, но сумею ли я воспользоваться ими, или сгинут они со мною бесцельно?

До вечера мы лишь переползали вслед за тенью, а когда солнце ушло за скалы, одолели ещё вёрст пять, продвинувшись к югу вряд ли более чем на одну. Прохор вёл меня уверенно, но я знал, что спутники наши остались в стороне. Мы не обсуждали это, и вообще старались ничего не говорить.

В который уж раз мы провалились в забытьё совершенно обессиленные. В тяжёлой дрёме я созерцал искрящиеся струи фонтанов и холодные водопады. Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я очнулся. Первые звёзды уже безжалостно метали с небес огненные стрелы колючих лучей.