Долгое дело - Станислав Родионов

Чистенько отпечатанная бумага называлась так: «Постановление о продлении срока следствия по уголовному делу по обвинению Калязиной А.С. по части 2 статьи 147 УК РСФСР». Все документы дела, аккуратно сшитые на станке в два тома, лежали перед Рябининым. Портфель готов, из него даже вытряхнут мусор — скрепки, крошки, клочки и клочочки. Можно ехать в городскую…

Но заместитель прокурора города, решавший этот вопрос, читал где-то лекцию. Зональный прокурор Васин — первая и, может быть, главная инстанция сказал в трубку глухо и вроде бы угрожающе: «Работайте, я позвоню».

Поэтому Рябинин смотрел в окно, на осень, которая, похоже отгуляла свое бабье лето и теперь стыла утрами на загустевшей земле и на желтых, ожестяневших листьях. Размякший за лето асфальт заколодел. Стрелы комендантских ирисов тихо готовились принять холода на свои кинжальные острия.

И промелькнуло, исчезая…

…Весну любят все, а осень — лишь страдавшие…

Рябинин не мог работать. Его фантазия, умевшая на месте преступления по опрокинутому стакану, оброненной пуговице и раскрытой книге нарисовать картину происшествия, теперь с таким же успехом рисовала визит в городскую прокуратуру. И работать он не мог. Но мысли, эти свободные птицы, свободно жили над беспокойством.

Одна из них, мысль о борьбе, зароненная Юрием Артемьевичем и вроде бы отвергнутая Рябининым, некстати — а может быть, и кстати — ожила и цепко отринула все другие. Какая связь — борьба и продление срока следствия? Видимо, есть — он верил причудливым комбинациям сознания. Разумеется, есть, потому что он схватится с зональным прокурором, с начальником следственного отдела и с заместителем прокурора города. Но зачем? За что будет схватка? Они же правы: срок следствия определен законом, и в него надо укладываться. И все-таки он станет бороться. И все-таки — за что?

Рябинин смотрел на березу, стоявшую на той стороне проспекта. Он за ней наблюдал с конца августа. Сначала она беззаботно полоскалась зеленью — и осень ей не в осень. Потом стала ровно-желтой, раскрашенная листочками двух оттенков: нежными, как ломтик дыни на солнце, и яркими, словно их опускали в расплавленное золото, которое вроде бы все скатилось, оставив лишь свой цвет. Теперь же береза держалась незаметно, испуганная необычным цветом своей кроны, — тут и ржавые разводы, и грязные потеки, и пегие кострища…

У хорошей идеи есть необъяснимая сила осмысленно выстраивать, казалось бы, случайные факты, как у магнита придавать порядок железным опилкам. Вчерашние эпизодики сейчас прилежно легли в систему, ведущую к другой, пока неясной, но уже близкой мысли. Три случайных эпизодика, от которых вчера лишь поморщился…

Утром он зашел в жилищную контору за справкой. Перед ним за подобными справками стояли две пенсионерки. Подошла его очередь. Он вежливо сказал: «Мне необходима справка…» Он сказал вежливо, потому что всегда так говорил: «Мне необходима справка…». Работница конторы, молодая женщина, только что улыбавшаяся старушкам, одной и второй, бросила ему, не раскрывая рта, — через нос, что ли: «Где паспорт?» Она преобразилась на глазах — стала худой, какой-то острой, на него не смотрела, курила торопливо и выжидательно… Что, почему?

Эпизод второй: он пошел в канцелярию за почтой. Секретарь Маша молча и бесстрастно, как это делала всегда, бросила перед ним пачку бумаг. Он сказал спасибо, вглядываясь, слышит ли. Это спасибо отскочило от нее, как заоконное чириканье воробьев. Все его просьбы выполняла с неземной усталостью, словно давала в долг. Но стоило войти в канцелярию Базаловой и пропеть неизменное: «Машенька, ты чудесно выглядишь», как секретарша загоралась воспаленным огнем и вообще забывала про Рябинина.

И еще был эпизодик… В столовой он попросил у раздатчицы неподжаренный шницель. Из-за гастрита. Каждый что-нибудь просил: гарнир, компот пожиже, не лить красной подливки… «Пожалуйста, неподжаристый». Раздатчица нервно мотнула громадным белым тюрбаном и пустила тарелку по столу с реактивной скоростью — он поймал. Шницель был не поджаренный, а слегка обжаренный и сырой внутри.

Рябинин не совсем понимал, как эти вроде бы пустячные случаи объединились в его сознании идеей борьбы. Но они, три частных случая, объединились именно ею.

И промелькнуло, исчезая…

…Частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности…

Промелькнуло, но не исчезло — он поймал мысль, как за крыло: частностями возмущаются те, кто не понял общей закономерности. Поэтому философы так спокойны. Вот он и хочет понять эту общую закономерность, чтобы не возмущаться частностями.

Звонок телефона, которого он нервно ждал, вдруг скатился с него отстраненно.

— Да…

— Васин. Можете приезжать.

— Спасибо, еду.

Рябинин не вскинулся, не заторопился и не ощутил обычной в таких случаях изжоги, потому что был поглощен неотступной мыслью. Он спокойно уложил папки в портфель, надел плащ и пошел к метро…

Видимо, его поведение чем-то отличалось. Грубостью? Пожалуй, он был вежливее других. Например Базаловой. Может быть, тоном, который важнее слов? Но тон у него всегда наполовину ниже общепринятого, его всегда плохо слышат. Официальностью? «Машеньку, ты чудесно выглядишь». Но ведь Машенька в канцелярии, женщина в конторе и раздатчица в столовой были на официальной работе… Почему же они не приняли его официального поведения? «Машенька, ты чудесно выглядишь». Да ведь и старушки ворковали «доченька-доченька», да ведь просительный тон был и у обедавших…

И тогда он усмехнулся той усмешкой, которая так же далека от смеха, как хохот клоуна от искренней радости.

Рябинин вышел из метро и сел в троллейбус. Осень, поздняя осень… Наделись пальто, мелькнула теплая шапка, и под колесами троллейбуса расплескалась стылая вода, похожая на жидкий лед.

Простое решение простого явления — надо было просить. А он требовал вежливо, но требовал. Он считал, что на официальной работе человек должен вступать в официальные отношения. Эти же три женщины старались подменить официальные отношения личными. Личные-то им выгоднее, потому что тут они становились благодетельницами, делающими вам одолжение не по обязанности, а по доброте душевной. Но в личные отношения Рябинин вступал не с каждым. А борьба?