Театральная история - Артур Соломонов

Что делает человек, когда безнадежно любит другого человека? Он порой проявляет себя нелепо, робко, давая понять: я здесь, я люблю тебя, но не хочу тебе мешать, не хочу навязываться. Так и Бог наш порой проявляет себя через образы, в которых трудно даже предположить Его присутствие. И в такие мгновения, когда Его не ждешь. И так робко, что Его можно не заметить. Потому что Он не желает нам навязываться.

Божественная неловкость в попытке обратить на себя внимание – вот какой исторический период мы переживаем. И вдруг, порой в самой прозаической ситуации, нас охватывает чувство Его присутствия. Но чувство проходит, мгновение не удерживается, и остается лишь воспоминание о том, что жизнь исполнена глубины, что мы окружены и пронизаны вечностью.

Александр вспомнил свое мгновение: подземный переход, господин Ганель исчезает в толпе, голос Сергея раздается из телефона. Вспомнил и чувство счастья, пришедшее ниоткуда, не имеющее причин, но пронизывающее все тело. Неужели нужно понимать смысл этого мгновения так высоко, как говорит отец Никодим?

Но когда священник говорил, что на отсутствие любви можно ответить только страданием, в Александре отозвалась его неутомимая мука. Он снова подумал о Наташе. Не подумал даже, а почувствовал сразу все, что с нею связано – от давней радости первой встречи до нынешнего страдания. Он мысленно – за несколько секунд – увидел их совместный путь: от встречи у театра, когда ветер спровоцировал его на хулиганство с юбкой, до последнего разговора: «ты пойми, нет, ты пойми». Ему показалось неправдоподобным, что она сейчас с мужем.

– Будем же дорожить каждым мгновеньем и страшиться каждого мгновенья, ибо сколько бы ни обманывало нас время, сколько бы ни обманывал нас опыт непрекраща-ющейся жизни, одно из мгновений станет последним. И если мы, пока живые, откликнемся на слово Бога только чувством, всего лишь умилимся и ничего не сделаем, то мы должны признать: мы – мертвы. Мы, а не тот, кто сейчас лежит перед нами! О нем мы не можем ничего знать, он пребывает в великой тайне, имя которой – Бог.

Наша душа, лишенная любви, наглухо закрытая для веры, разлагается, гниет прямо сейчас, в это мгновение. Мы сами – гроб для нашей души. А душа почившего раба Божьего Александра принята Господом, Он любовно вглядывается в нее. И Александр сокрушается о днях, которые потратил на что-то, кроме любви. И понимает, что ничего, ничего уже не может исправить, и надеется только на милосердие Божие.

Однако мы – можем исправить! У нас есть время. Посмотрите на великое богатство времени, на дни, которые распростерлись перед нами, они у нас есть, они наши, наши до каждой секунды! Неужели мы потратим их на то, чтобы доказать Богу, что он был неправ, создавая нас? Какое нелепое, ущербное желание отчаявшейся души!

Неужели мы скажем Господу, когда придет и наш час: я мог любить, но испугался, я мог сделать столько добра, но было много других дел, я отдал свой талант и свое время тем, кто даже не взглянул в мою сторону, я был слепым и искал признания слепцов! Вот, Господи, моя жизнь, суди меня! И Бог будет молчать, и мы будем молчать, и не будет ничего страшнее этой тишины. Ибо ничего, ничего уже нельзя будет исправить.

Отец Никодим, все более вдохновляясь собственной речью, проживал глубоко каждое свое слово, видел каждый образ. Его волнение передавалось тем, кто окружал теперь уже не гроб с телом, а священника. Подошел к нему и Преображенский – слова о любви заставили его приблизиться. Отец Никодим был уже далек от того, чтобы тщеславно примечать такие мелочи. Он забыл о камерах Ипполита и о том, что Сильвестр что-то замышляет.

– И о себе скорблю я, ибо не могу идти путем любви! Не пускают меня грехи мои, и тщеславие мое, и гордыня. И о любви я говорю не только вам, собравшимся вокруг меня, я это говорю и себе. В первую голову себе говорю, сам себя пробуждаю. Я и сеятель, я и поле. И вам, вам я хочу сказать, что знаю и чувствую, как велика любовь Бога и как сладко пребывать в ней, но нужна решимость. Нужна решимость! То, чего нет больше у наших мужчин, то, что исчезло из нашей жизни вместе с верой и надеждой. Не потому ли исчезли надежда и вера, что у мужчин истаяла решимость? Решимость быть? Мужчина сейчас перестает быть мужчиной, потому что боится встать в полный рост и сказать: «Это я, Господи!» Мы прячемся по норам и углам, и даже во грехе ведем себя, как шкодливые дети! Посмотрите, есть ли среди нас те, кто живет прямо, кто не ходит извилистыми тропами, кто не отрекается от себя по десять раз на дню? Есть ли среди нас мужчины, которые сохранили верность хотя бы себе?

На нас, на мужчинах, лежит миссия предстояния перед Богом. Женщинам это не по силам, какой бы силы ни была эмансипация. Но они так же, как мы, страдают от разлуки с Богом. В беспомощности своей они могут только тосковать, что их мужья не исполняют положенного им предназначения, что рассыпают себя в песок мелких дел.

Сильвестр подумал: «И этот человек помешал моему спектаклю! Да он бы мог сам при желании дополнить его мыслями об истощении мужского начала… В богословском аспекте… И разве я бы отказался от такого консультанта? А как великолепно, как вовремя он заговорил о себе и своих грехах – как раз когда все начали уставать от проповеди! И – раз! – в одно мгновение она стала исповедью. И все снова потянулись к его монологу! Все точно, божественно точно. И вот так же точно, безошибочно он загубил мой спектакль!» С тяжелой ненавистью посмотрел он на отца Никодима.

Ипполит Карлович слушал проповедь, пил «Арарат» и чувствовал, как пронзительные слова, подкрепленные спиртным, будоражат его душу. Он снова, как и всегда, когда евангельское слово сливалось с коньяком, хотел отказаться от своих миллионов, пожертвовать их, отдать, раздать, отправиться странничать, жить отшельником, питаться корень-ями, обрести наконец смысл и не бояться неотвратимой смерти. Но пройдет несколько часов, коньяк улетучится вместе со словами отца Никодима, и Ипполит Карлович, мрачный, сядет в свою машину, поедет на одно из своих предприятий, соберет совещание, будет медленно и страшно говорить, и пугать всех ритмом своей речи, и светиться многомиллионным нимбом, и тосковать, и желать большего…

Экран передавал то, чего не было видно стоящим вдалеке прихожанам. Глаза священника сверкали вдохновением; он сделал глубокий вдох и сказал:

– Мы, раздробленные на части, мы очень сложны, мы адски противоречивы, а есть очень простой способ избавиться от мучающих нас противоречий.

Иосиф, который уже поставил мировой рекорд по беспрерывному дрожанию, услышал близкое ему слово и как-то странно повел носом в сторону проповедующего – словно начал не вдумываться, а внюхиваться в смысл того, что говорит отец Никодим.

– Если в вас будет любовь, вы не будете знать противоречий, не будете мучиться вопросом, как поступить. Вам не будет мерещиться, что все пути верны. Я имею в виду не любовь-страсть, не любовь-увлечение, а жертвенную любовь, любовь дающую. Только полюбив вот так, без оглядки и расчета, не вкладывая свои чувства будто в банк в ожидании процентов, мы можем уже сейчас, на земле, причаститься вечности. И тогда мы погибнем навсегда для раздробленного на части, истерзанного противоречиями мира, живущего в иллюзии, что между одним человеком и другим есть различие. А если его нет, то о каких противоречиях может идти речь?