Флэшмен в большой игре - Джордж Макдональд Фрейзер

Бедный старый Гробокопатель — после этого он прожил всего несколько дней. Дизентерия прикончила генерала, так что мы похоронили его под пальмой в Алам-баге и начали отступление. Думаю, его это вполне устроило. Помнится, в голове у меня мелькнула строчка эпитафии «И Никанор пал в своем всеоружии», которую он сам произнес пятнадцать лет назад, рассказывая мне о сержанте Хадсоне, умирающем в форту Пайпер. Что ж, никому из нас не дано жить вечно.

Во всяком случае, Лакноу пришлось оставить в руках мятежников и Кэмпбелл отвел армию обратно в Канпур, гарнизону которого в то время не давал покоя Тантия Топи. Кэмпбелл быстренько отогнал его, а затем принялся выжигать мятеж в долине Ганга, одновременно собирая войска, которые смогли бы снова ударить на Лакноу после Рождества, выгнать оттуда мятежников уже навсегда и взять под контроль все королевство Ауда. Представлялось абсолютно очевидным, что несмотря на бунтовщиков, вьющихся повсюду густо, как москиты и до сих пор обладающих силами нескольких полевых армий, методические операции Кэмпбелла покончат с мятежом уже в течение нескольких месяцев — если только Калькутта оставит его в покое. Я отважно предложил свою помощь в организации разведывательной работы в Унао, местечке, лежащем на берегу реки напротив Канпура, где собирались наши новые армии; работа легкая и ничего более опасного, чем случайные стычки между конными отрядами пуштунов и «Собственностью дьявола»,[177]что меня вполне устраивало. Единственным, что омрачило мое спокойное существование той зимой, был выговор, который я получил за то, что пригласил первоклассную шлюху из смешанной касты на парад с оркестром в Канпуре. [XXXIX*] Это лучшим образом свидетельствует о том, что обстановка стала полегче — ведь если генералам больше нечего делать, кроме как заботиться о моральном облике штабных полковников, то можете быть уверены — забот у них немного.

И действительно, зимой мы так задали жару панди вдоль всего Большого тракта, что казалось, их основные силы начали отступать все дальше и дальше к югу, в княжество Гвалиор, куда Тантия Топи отвел свою армию и где собрались другие мятежные князьки. Это было уже неподалеку от Джханси — я ежедневно встречал это название в разведывательных сводках, со все более частыми упоминаниями о Лакшмибай. «Мятежная рани» и «вероломная королева» — вот как ее называли сейчас, так как за несколько предыдущих месяцев она сбросила личину показной преданности, под которой таилась со времен резни в Джханси и соединила свою судьбу с Нана-сагибом, Тантия и другими бунтовщиками. Я был в шоке, когда впервые услышал об этом, хотя на самом деле не очень удивился — стоило вспомнить ее отношение к нам, англичанам, затаенные обиды и это милое смуглое личико, которое так мрачно хмурилось: «Мера Джханси денге най! Я не отдам мой Джханси!»

Теперь-то ей предстояло отдать его довольно быстро, поскольку южные армии под командованием генерала Роуза уже наступали к северу, на Гвалиор и Бандельканд. Она будет сметена вместе с другими бунтарями-монархами со всеми их армиями, состоящими из сипайско-бандитского отребья. Но я не слишком переживал из-за этого. Когда мои мысли обращались к ней — а по некоторым причинам случалось это частенько в ту беззаботную для меня зиму — я не мог думать о ней как о части местного хаоса, состоящего из беспорядков, пожаров и резни. Если я читал о распутной «Иезавель из Джханси», которая плетет заговоры вместе с Наной и разжигает мятежный дух, я никак не мог сопоставить ее в своей памяти с той очаровательной фигуркой, раскачивающейся на шелковых качелях туда и обратно в сказочном зеркальном дворце. Я ловил себя на мысли, что она все еще должна быть там или играть с попугаями и обезьянками в солнечном садике, а может быть скакать по лесам вдоль реки — только с кем теперь? Сколько новых любовников было у нее после той ночи в павильоне? Этого было достаточно, чтобы волны возбуждения прокатывались где-то внизу живота и поднимались все выше — потому что это было нечто большее, чем желание. Когда я думал об этих сияющих глазах, игривой грустной улыбке и смуглой изящной руке, протянувшейся вдоль шелковой веревки ее качелей, я чувствовал странное, абсолютно неплотское желание вновь увидеть ее и услышать звук ее голоса. Это чертовски раздражало меня, поскольку я привык, что старая любовь — это всего лишь груди и бедра. В конце концов я же не был зеленым юнцом и никогда не ожидал, что поймаю себя на подобных мыслях. Наконец я решил, что недели две постоянных упражнений с нею в постели смогли бы мне помочь и выбить из головы все эти телячьи нежности, но пока на это не было никаких шансов.

Именно так я и думал в своем самодовольном невежестве, а между тем зима шла на убыль и наша кампания на севере приближалась к своей кульминации. Я понял, что все действительно идет на лад, когда к нам приехал Билли Рассел из «Таймс», чтобы принять участие в заключительном марше Кэмпбелла на Лакноу: когда корреспонденты вьются вокруг как стервятники — это верный признак грядущей победы. Наши наступали с 30 000 солдат и многочисленной артиллерией, а лично я перебирал кипы никому не нужных бумаг в разведывательном отделе Мэнсфилда и изо всех сил избегал какой-либо опасности. Армия продвигалась вперед медленно и неумолимо: артиллерия систематично разносила оборону панди вдребезги, ирландцы и шотландские горцы тут же на месте вырезали сипайскую пехоту, инженеры с саперами уничтожали деревни и храмы, чтобы показать, кто здесь хозяин, и каждый грабил столько, сколько мог унести.

Это был огромный кровавый карнавал, и каждый брал от войны все, что только мог. Припоминаю случай в одном из дворов в Лакноу (по-моему, это было во дворце бегумы)[178]где я видел шотландцев, которые, отложив сторону свои окровавленные штыки, рылись в сундуках доверху набитых драгоценными камнями, а маленькие гуркхи[179]чисто для развлечения громили дорогие зеркала и кромсали своими кривыми ножами шелка и парчу, которые стоили целое состояние — они просто не знали, что делать с этим богатством. Там же были пехотинцы-сикхи, танцующие с золотыми цепями и ожерельями на шее, и молодой пехотный офицер, сгибающийся под грузом огромного эмалевого горшка, переполненного золотыми монетами, моряк-канонир, истекший кровью до смерти, после того как острие огромной блестящей золотой застежки распороло ему руку — а вокруг лежали мертвые и умирающие люди, наши парни и панди. У стены же дворца все еще шла отчаянная рукопашная схватка: палили мушкеты, стонали люди, а двое ирландцев сцепились в драке над белой мраморной статуэткой, перемазанной кровью. Билли Рассел переминался с ноги на ногу и проклинал свое невезение, поскольку у него не было рупий, чтобы на месте скупить сокровища, которые солдаты тут же продавали по цене бутылки рома.

— Отдам прямо сейчас за сотню рупий! — вопил один из этих простаков, размахивая золотой цепью, усеянной рубинами размером с яйцо чайки. — Всего сотня, клянусь честью, и она — твоя!