Дьявол против кардинала - Екатерина Глаголева

По всем городам палили пушки. Губернатор Парижа и купеческий старшина приказали закрыть все лавки и зажечь праздничные огни. В богатых домах устраивали фонтаны из вина, из которых могли пить все желающие. В соборе Парижской Богоматери отслужили молебен, на Гревской площади устроили фейерверк, во всех церквях была иллюминация, повсюду салютовали из пушек и ружей.

Однако армия преподнесла своему королю «подарок» иного рода: 7 сентября французы, совершившие внезапный прорыв в Страну басков, должны были захватить крепость Фонтараби. Неожиданно для всех защитники города, которых было вдвое меньше, чем нападавших, перешли в контратаку. Французы в панике разбежались, бросив всю артиллерию и обозы, и отступали до самой границы.

Узнав об этом позорном поражении, Ришелье слег в постель. Командующие армией — принц Конде и герцог де Лавалетт — сваливали вину друг на друга. Конде явился в Париж и заявил, что причиной разгрома стало малодушие Лавалетта. Правда, сам он не мог объяснить, почему в решающий момент бросил армию и удрал в Байонну. Лавалетт прислал письмо, объясняя поражение бездарным командованием Конде. Но Конде был принцем крови. Кардинал де Лавалетт послал брату письмо с предупреждением об опасности. Герцог бежал в Англию, словно подтвердив своим бегством выдвинутые против него обвинения.

На поражение надо было ответить победой: Ришелье выехал на осаду Ле-Катле, в несколько дней навел в войсках железную дисциплину и взял город. Север Франции был очищен от испанцев.

В который уже раз Мария Медичи села в карету, ни с кем не простясь, и отправилась навстречу неизвестности. А ведь ей было уже шестьдесят пять лет — не тот возраст, когда подобные приключения могут доставлять удовольствие. Но у нее не было выбора, как не осталось ни дома, ни семьи, и только упрямство еще гнало ее вперед.

Жизнь в Брюсселе стала невыносимой. После того как французы в союзе с голландцами одержали несколько побед, всех эмигрантов стали обвинять в шпионаже. В домах иностранцев проводили обыски. Королева-изгнанница попросила избавить ее от этого оскорбления, однако те времена, когда она могла приказывать, давно прошли. Ее дом обыскали от погреба до чердака, все перевернули вверх дном, даже разобрали поленницу дров, чтобы посмотреть, нет ли там оружия. Если она выезжала прогуляться за город, за ней устанавливали слежку. Ее принудили расстаться с частью французской прислуги. И что самое унизительное — задерживали выплату содержания.

Она сказала, что поедет в Спа. Что ж, превосходное место, сказали ей. Все все прекрасно понимали. Поэтому никто не удивился, что она захватила с собой всю мебель, сундуки, картины и утварь.

Разумеется, в Спа она не поехала: резко свернула на север и очутилась в Голландии. Кардинал-инфант довольно усмехнулся, широким жестом выплатил ей пенсион за последний месяц — действительно последний — и выгнал из Брюсселя еще остававшихся там французов. Отныне испанские владения были для них закрыты.

Марии было тревожно, когда она пересекала границу: не примут ли ее и здесь за шпионку, лазутчицу? Но все обошлось как нельзя лучше: вдове и матери французских королей, всегда поддерживавших голландцев, оказали поистине царский прием. Принц Оранский лично выехал ей навстречу вместе с женой; Марию с блестящим эскортом препроводили в Хертогенбос. Дорога на Амстердам состояла из сплошных празднеств, приемов и торжеств. Королева-мать делала скорбное лицо, рассказывая, как плохо обращались с ней испанцы, а ведь испанский король — ее зять! Ей сочувствовали.

Но, как говорят испанцы, «кто родился кривым — к старости только ослепнет». Годы скитаний ничему не научили «бедную вдову», по-прежнему убежденную в том, что любой монастырь начнет жить по ее уставу.

Ее манеры поначалу вызвали удивление, а потом и ропот. Подумать только, она не позволила статс-дамам королевы поцеловать себя в губы! И проводила благородных посетительниц только до порога, а не до крыльца, как это принято в приличных домах! А когда к ней явились представители Штатов, не предложила им покрыть голову, хотя они имели статус послов, и к тому же шел сильный дождь! Какое чванство!

Постоянно жалуясь на нужду, Мария тотчас наделала долгов. Практичные голландцы написали Людовику в Париж, спрашивая, не хочет ли он позволить своей матушке вернуться во Францию. «Но если вам угодно, по каким-либо соображениям, чтобы она на некоторое время осталась в нашей стране, соблаговолите предоставить ей средства к существованию…»

Людовик знал как никто другой, насколько дорого может обходиться его матушка, поэтому ответил, что содержать ее будет, только если она отправится во Флоренцию. Однако Мария Медичи почему-то страшилась как огня возвращения на родину. Принцесса Оранская завела с гостьей разговор издалека: уже осень, а зимой здешний климат очень вреден для здоровья, то ли дело Лондон. К тому же скоро начнутся бури, и морские переезды превратятся в сущий кошмар.

Мария намек поняла. Кляня на чем свет стоит мятежников и еретиков, республиканцев-кальвинистов, она отплыла из Гааги в Лондон.

Карл I узнал, что к нему едет теща, когда та была уже в пути. Нельзя сказать, чтобы он этому обрадовался, но ничего поправить было уже нельзя. Он послал своего адмирала встречать королеву-мать, которую семь дней болтало штормом по волнам.

— Как я ее узнаю, сир? — осведомился адмирал, любивший точность.

— Вы не обознаетесь, — успокоил его король. — Вдова с годами не уменьшилась в объеме, ее можно узнать, где угодно, даже без шести карет и семидесяти лошадей, которых она всегда таскает с собой.

Зная о наличии экипажей, Карл все-таки велел запрячь карету шестериком и встретил гостью у городских ворот. Затем ее с большой помпой отвезли в Сент-Джеймский дворец, а король с чувством выполненного долга удалился к себе в Уайтхолл.

Завидев карету, въезжающую во двор, беременная Генриетта сбежала со ступеней крыльца и бросилась в объятия своей дорогой матушки. Обе расплакались от избытка чувств. Смотрели друг на друга, узнавали — и не узнавали. Генриетте было двадцать девять лет, из девочки-резвушки она превратилась в женщину, взгляд стал глубже, мудрее — и печальнее. Мария поседела, утратила осанку, обрюзгла, как-то вся оплыла, у рта залегли глубокие упрямые складки.

— Ну пойдем, пойдем, ты простудишься, — спохватилась она.

На крыльце уже выстроились дети в сопровождении гувернанток. Генриетта по очереди представила бабушке внуков: восьмилетнего Карла, Мэри, Джека, Элизабет. Полуторагодовалая Анна осталась в детской.

— Какие красивые, славные детки, — произнесла Мария, думая про себя, что старшего, пожалуй, уже можно сосватать, и она сама найдет ему партию.

Французский посланник в Лондоне получил от Ришелье четкие инструкции: в переговоры с королевой не вступать, писем не принимать, денег ей не давать. То же внушили чрезвычайному послу, явившемуся в Уайтхолл сообщить о рождении Людовика Богоданного. Но Мария сама не пожелала его видеть: о прибавлении в семействе сына она узнала еще в Голландии, случайно, чем была жестоко оскорблена.