Королевская кровь. Стальные небеса - Ирина Котова

«Люк», – шептал кто-то тихо и тоскливо, и ветер застонал, бросившись на волны, заплакал: забилось сильнее сердце, и вновь вынесло его в искалеченное тело. Он открыл глаза, тупо глядя на туманный купол, облизал сухие губы, покосился на мерцающую культю руки и застонал, выгнувшись от очередного укуса.

В этот раз ему удалось сбежать после целой вечности, наполненной ознобом и судорогами. Мир больше не был огнем, но боль никуда не делась. Она просто стала иной, и теперь не обжигала снаружи, а ломала изнутри.

Как только он смог вырваться, он помчался прочь, не оглядываясь, не прислушиваясь, чтобы вновь не услышать тот голос.

Но теперь он знал свое имя.

Его звали «Люк», и странное сочетание звуков то и дело тянуло за собой тревожные картины, образы, ощущения. Его звали Люк, и в сознании, пока он летел, звучал женский голос, который звал его. И вдруг перестали ему быть милы и полет, и свобода, словно где-то позади оставалось нечто важное и нужное.

Он замедлился, пометался в небесах, рассерженно пронзая облака, а затем полетел обратно.

* * *

Люк долго и тоскливо шлялся по побережью, качаясь в ветвях деревьев и швыряя песок в воду, а затем и вовсе улегся на волны, покрывая их рябью, и принялся смотреть в небо.

Когда сияющий шар вновь скрылся в воде, ветер осторожно вернулся в то самое место, где услышал голос.

«Я только еще раз послушаю, – уговаривал он себя, дрожащего от страха перед грядущей болью, – и сразу улечу. Мне это даже не очень интересно».

Он ждал, от нетерпения закручиваясь над водной гладью смерчами, наблюдая, как проворачивается над ним звездное небо. Долго ждал – звезды начали светлеть, голубоватая луна опускалась за море – когда слабый брат-ветерок донес до него с берега тихий отзвук.

«Люк, – звал его кто-то, – мой Люк».

Ветер с места рванулся в ту сторону. Неподалеку от берега увидел он огромный замок, увидел башни, и почти узнал их, и забеспокоился; увидел и беловолосую женщину, сидящую в темноте в проеме стены и зовущую его по имени. Он подлетел ближе – женщина смотрела сквозь него огромными светлыми глазами и полыхала алым жаром, как прекраснейший в мире драгоценный камень.

Он коснулся ее осторожно. Он откуда-то знал, что она может сделать больно. Но сейчас она была слаба и печальна, а ее огонь испепелял ее саму.

Собрать все камни сокровищницы – и то не сравнились бы они с ней ни силой, ни красотой. Они грели, а она почти обжигала, но жар ее, пусть и казался опасным, был завораживающим и манящим. Таким, что хотелось бушевать вихрем и стелиться перед ней нежным ветерком. Таким, что хотелось взять ее себе – он уже было собрался схватить найденную драгоценность и унести в сокровищницу, чтобы она стала только его, когда заметил в алых всполохах два пульсирующих белых пятнышка, которые словно крошечные ветерки медленно кружили друг возле друга.

«Не трогай, – шепнуло что-то внутри, какое-то древнее знание, которому нипочем было отсутствие памяти. – Напугаешь. Навредишь. Это дети».

* * *

С той поры Люк обосновался у каменных стен. Днем он ложился на кроны деревьев и издалека наблюдал за беловолосой женщиной, а ночами слушал ее шепот и плач в ночи.

«Как ты мог умереть? – спрашивала она. – Ведь я так люблю тебя, Люк, мой Люк».

От нее веяло теплом, и ветер с наслаждением впитывал его, чувствуя, как становится сильнее: после его выбрасывало в свое тело, но теперь он терпел боль – потому что знал, что как только выберется, полетит к ней снова.

Иногда он видел другую женщину, очень знакомую, темноволосую – но когда она появлялась из замка, ветер уносился прочь, потому что невыносимо было глядеть на нее, слушать ее голос и не мучиться, не срывать листья с деревьев и не кидаться на высокие башни. Его захлестывало странное ощущение, что она терпит не меньшую боль, и виной тому – он.

* * *

В один момент, измученный постоянными мучительными пробуждениями, глупой привязанностью к замку и образами, которые теснились в сознании, но никак не выстраивались в цельную картину, Люк рассердился на себя. Как легко жилось без этой женщины, плачущей по ночам: он вот-вот мог обрести свободу, но теперь снова окрепли путы, связывающие его с телом.

Ветер улетел подальше и целый день прыгал с одного горного пика на другой, отвлекаясь спусканием лавин. А на ночь забрался к стылому морю, где вода вдалеке от берега становилась белой и твердой, и, примостившись на огромную холодную гору, плывущую по темным волнам, твердо решил не возвращаться. И остался там, цепляясь за трещины, когда начинали натягиваться невидимые путы, пытающиеся утянуть его к телу.

Среди ночи перед ледяной горой из воздуха соткался один из больших собратьев. Оглядел беглеца сияющими белым глазами, больно потыкал хвостом… Люк зло зашипел на него, и тот покачал огромной башкой.

– Раньшшше ты былссс сссмелеессс, замеенышшш, – прогудел он и исчез, оставив после себя ощущение сожаления и досады.

Чувство свободы не возвращалось. Ветер долго продержался – ночь, и утро, и даже часть дня – но так тоскливо, так одиноко стало ему, что он сначала яростно размолотил холодную гору, чуть не развалившись сам от усердия, а потом помчался к замку, ускорившись так, будто действительно мог развеяться.

* * *

Женщину он увидел у замка – она шла по высокой траве, одетая в легкое платье, и что-то говорила, прижимая к уху черную коробочку и улыбаясь кому-то невидимому. Трава касалась ее ног, колен – и вдруг промелькнули в его сознании пшеничное поле у синих гор, похожее платье, ощущение ее кожи и губ. Ветер взвыл, и завертелся, заметался опять, касаясь ее с нежностью.

И вспомнил ее имя.

«Марина» – прошептал он, и браслет на ее руке засиял мягким сиянием, впитав часть его силы. Змеи, ползущие мимо, остановились, подняли голову, почуяв его, а женщина замерла, глядя на них, и побледнела, оседая на землю.

«Марина», – выдохнул он, лежащий на хрустальном ложе в большой сокровищнице, и закричал, не желая оставаться здесь, когда женщина была там, без него.

С этого момента он погрузился в мутную дрему, ощущая себя одновременно спящим на прозрачной глыбе и клубящимся снаружи. Теперь он был плотно привязан к телу. Ни соединиться с ним окончательно, ни освободиться не вышло, и Люк завис в мучительной зыбкости. Боль накатывала волнами, и он изгибался, пытаясь уползти от нее, избавиться – казалось, что с него клочьями слезает шкура. Боль отзывалась на пике ураганом вокруг хрустальной обители, но теперь невозможно было сбежать наружу – только внутрь.

«Марина», – шептал он, и это имя не давало ему уйти в беспамятство, потому что он хотел еще раз увидеть ее.

«Марина», – выдыхал он, когда становилось совсем нетерпимо. В такие моменты его ветер, бушующий снаружи, дотягивался до замка, касался женщины, и Люк почти выныривал из туманного небытия.