Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников

Императрица была достаточно скромна и умеренна в повседневной жизни. Она не любила изысканных блюд, предпочитая простую пищу – разварную говядину с солеными огурцами. Часто ходила пешком. Ее туалет занимал не более десяти минут. Не случайно поэт Гаврила Державин в своей бессмертной “Фелице” противопоставил простоту Екатерины варварской пышности окружавших ее вельмож.

Но, проявляя исключительное благодушие, императрица потрафляла и, по словам Шарля Франсуа Филибера Массона, “рукоплескала беспорядочной роскоши, которую она принимала за доказательство благоденствия своего государства”. И роскошь превзошла тогда все границы. Чего стоят, например, затканный бриллиантами от шеи до колен наряд Григория Потемкина, триклиний (род столовой) Александра Строганова, где подавались экзотические лосиные губы, лапы медведя, жареная рысь, котлеты из фарша рябчиков; великолепие празднеств, царственные многомиллионные дары фаворитам, дорогостоящие путешествия и т. д. В России, по тогдашним рассказам, “платилось по 500 рублей за пять огурцов для любимца и выходило угля для щипцов придворного парикмахера на 15 тысяч рублей в год”.

Позиция Екатерины в отношении роскоши толкуется историками по-разному. Князь Щербатов, рассматривавший всю русскую послепетровскую историю как поступательное движение к все возрастающей роскоши, заметил: “Императрица от простоты своего одеяния отстала и хотя в молодости не любила златотканных одеяний… сама стала с летами, стараясь закрыть ущерб, летами приключенный, ко изобретению приличных платьев и богатому их украшению страсть свою оказывать, а сим не только женам, но и мужчинам подала пример к таковой роскоши”. Авторитетный же современный ученый Александр Каменский, наоборот, полагает, что “страсть к нарядам и драгоценностям она утолила еще в ту пору, когда была великой княгиней… С годами же Екатерина… все чаще появлялась в простых платьях и головных уборах, составлявших резкий контраст с нарядами многих придворных дам”.

Можно привести и конкретные указы императрицы “к отвращению разорительной роскоши”.

Однако положение Екатерины требовало роскоши: необходимо было поддерживать статус одного из самых пышных дворов Европы. Она наслаждалась убранством, комфортом и красивым местоположением своих дворцов, дач, оранжерей, садов и искренне радовалась, когда заезжие иноземцы удивлялись и восторгались богатством России. Тем самым она поддерживала авторитет величайшей монархии мира, который и был приобретен в ее счастливое царствование.

На известном портрете Екатерины, гравированном Вильямом Дикинсоном в 1773 году, она изображена в народном кокошнике. Эта “русскость” знаменует собой нечто большее, чем просто наряд. Очень точно сказал об этом граф Федор Головкин: “Явная любовь Екатерины к старинным костюмам и обычаям вовсе не была причудой с ее стороны; в ее уме… жил план снова “обнародить народ” и поднять русских в их собственных глазах”. Своеобразная реабилитация народной одежды в екатерининскую эпоху связана, таким образом, с подъемом национального духа и гордости и замешана на патриотическом чувстве к Великой России – державе, занявшей, наконец, подобающее ей место среди других наций. Не случайно Екатерина говорила, что заставит инфантов из Европы одеваться как русские великие князья.

Императрице нравилось, когда ее сравнивали с блистательным Людовиком XIV, королем-солнце. Но, как заметил один француз, “лично Екатерина была более велика, чем этот король. Французы создали славу Людовика. Екатерина создала славу русских”. На эту славу работала и апология народного костюма. И хотя имя Екатерины не прописано в руководствах по истории моды, русское платье обрело под ее скипетром государственное признание и почет.

“Нет ничего смешнее на свете женатого щеголя”, – говорили в Европе в XVIII веке. Однако применительно к России эта формула не работала: холостяк воспринимался в то время как нечто аномальное, выходившее за привычные рамки. И франты здесь исключения не составляли. А потому никто не удивился, когда камергер великого князя Петра Федоровича, признанный щеголь и фат Сергей Васильевич Салтыков (1726–1807) женился на фрейлине императрицы Матрене Павловне Балк-Полевой. Тем более что та отличалась замечательной и притом наследственной красотой – приходилась внучатой племянницей печально известным в истории Анне и Виллиму Монсам, некогда вскружившим голову двум венценосным особам России: она – Петру I, он – Екатерине I.

Салтыков пленился ею, когда она грациозно качалась на качелях в Царском Селе, и тут же сделал предложение, которое было с радостью принято. И, в самом деле, трудно было найти более выгодную партию, чем Сергей Васильевич. Потомок древнего рода, Салтыков, как говорила о нем впоследствии Екатерина II в своих “Записках”, “был прекрасен, как день, и, конечно, никто не мог с ним сравняться ни при большом Дворе, ни тем более при нашем. У него не было недостатка ни в уме, ни в том складе познаний, манер и приемов, какой дают высший свет и особенно двор… Вообще, и по рождению, и по многим другим качествам это был кавалер выдающийся”.

Добавим, что он был и модником высшего разряда – самодовольно любовался своим новым камзолом и даже высмеивал диктат императрицы в этой области (надев на себя по приказу Елизаветы белый с серебром костюм, брюнет Салтыков сказал, что походит в нем на “муху в молоке”).

Как подобает истому щеголю, он и, женившись, оставался все тем же ловеласом и сердцеедом и буквально через год охладел к своей молодой и, как утверждали, “любимой” жене, предпочтя искать удовольствия на стороне. В этом отношении он был достойным сыном своей матери, Марии Алексеевны, урожденной Голицыной, которая, по слухам, хаживала в казармы и была любовницей трехсот гренадеров.

Одно свойство делало его в глазах прекрасного пола исключительно притягательным. Будучи сам склонен к измене, он все же относился к любви чрезвычайно серьезно. Добиваясь какой-нибудь женщины, он бывал всецело захвачен страстью, развивал решимость полководца, хитрость дипломата, смелость казака и настойчивость ученого, ни перед чем не уступал, брал в союзники небо и ад, всякое сопротивление утраивало его страсть – словом, это был идеальный тип соблазнителя. Ради утоления любовного желания Сергей Васильевич не просто рисковал, но даже ставил на карту собственную жизнь. Не прельщаясь легкими победами, он был и по-своему смел, и бескорыстен – мало кто бы решился отказаться от домогательств самой русской императрицы Елизаветы. А Салтыков посмел, сделав вид, что не понял соблазнительного предложения этой стареющей нимфоманки!

Он был из тех, кто внемлет лишь голосу собственной страсти и не приходит, когда его зовут. И чем неприступнее твердыня, тем сладостнее становилась победа над ней. Салтыков был искушен в любовных интригах, за которые, как писал один француз при русском Дворе, “мог бы угодить прямо в Сибирь”. Он даже получил прозвище – сущий “демон интриги”.

Об одной из таких его интриг, имевшей важное значение в истории Дома Романовых, и пойдет здесь речь.