Русский Галантный век в лицах и сюжетах. Kнига первая - Лев Бердников

Со временем Екатерина, по ее словам, “придумала” в одежде своеобразный стиль изысканной классицистической простоты, воспринимавшийся как новое слово на фоне затейливой моды барокко и рококо, насаждаемой Елизаветой.

“Как-то раз, – вспоминает Екатерина, – на одном из публичных маскарадов, узнав, что все делают новые и прекраснейшие платья, я придумала надеть гродетуровый белый корсаж… и такую же юбку на очень маленьких фижмах; я велела убрать волосы спереди как можно лучше, а назади сделать локоны из волос… я велела их завязать белой лентой сзади в виде лисьего хвоста и приколола к ним одну только розу с бутонами и листьями, которые до неузнаваемости походили на настоящие; другую я приколола к корсажу; я надела на шею брыжжи из очень белого газу, рукавчики и маленький передник из того же газу, и отправилась на бал. В ту минуту, как я вошла, я легко заметила, что обращаю на себя взоры… Я встретила императрицу, которая мне сказала: “Боже мой, какая простота! как! даже ни одной мушки?” Я засмеялась и ответила, что это для того, чтобы быть легче одетой… Не помню, чтобы когда-либо в жизни я получала столько от всех похвал, как в тот день. Говорили, что я прекрасна, как день, и поразительно хороша… Я нравилась, и полагаю, что в этом была моя сила”.

Именно великая княгиня способствовала распространению при русском Дворе “более простых и строгих форм одежды, сдержанных очертаний силуэта, более удобного и целесообразного покроя”. Изысканность ее убора не походила ни на подчеркнутую простоту незамысловатых нарядов Петра I, ни на вычурную барочную роскошь платьев Елизаветы Петровны. То была счастливая “золотая середина” этих двух стилей одежды в органическом сочетании с традицией русского народного костюма.

На современников производили впечатление не только сами наряды Екатерины, но и ее удивительное искусство их носить. Возникала иллюзия своего рода нарочитой элегантной небрежности – ощущение, которое тонко уловил английский граф Джон Бекингхэмшир, бывший в 1762–1765 гг. при русском Дворе: “Кажется, что она не обращает на свой костюм никакого внимания, однако она всегда бывает одета слишком хорошо для женщины, равнодушной к своей внешности”. Теоретик щегольства Томас Карлейль, рассматривавший подобное свойство как феномен дендизма, назвал бы эту ее особенность воплощением “могущества одежды, божественной идеи одежды”. И все это не было отягощено ухищрениями церемонного политеса, а создавало особую атмосферу раскованности и непринужденной легкости, о чем свидетельствовал французский посланник Мари Даниель Бурре де Корберон: “В ее присутствии дышится необыкновенно свободно; не чувствуешь ни малейшего стеснения, садишься, где хочешь”.

Неподражаема была Екатерина в мужском костюме – в этом она едва ли не превзошла модницу-тетушку. Наиболее живописно и ярко она выглядела в памятный день июньского переворота 1762 года, когда гвардейцы присягнули ей как русской императрице. Верхом, в мундире Преображенского полка, в шляпе, украшенной дубовыми ветвями, она величественно выступила с войском из Петербурга. Само появление Екатерины в мундире, введенном в обиход Петром Великим и традиционно воспринимаемом как русский, было явным вызовом коротким прусским кафтанам с бранденбургскими петлицами, в которые успел одеть гвардию к этому времени уже низложенный император Петр III. Расчет новоявленной императрицы был точен: голштинская униформа оскорбяла национальное достоинство русских, кроме того, была непригодна для холодной российской зимы. Она прекрасно знала, что гвардейцы “громко роптали на это нововведение” бывшего монарха. “Ярость солдат против Петра III была чрезвычайна”, – призналась Екатерина впоследствии и вспомнила, как разгневанные военные сбрасывали “неудобь носимую” форму и “встречали громким смехом тех, которые по скорости прибегали в сем платье”. По-прусски они в шутку нарядили приблудную собаку и “прогнали с великим гиканьем; они топтали ногами все, что для них исходило от этого государя”.

Примечательно и то, что униформа Петра III осознавалась тогда как щегольская. Екатерина же ратовала против “вредного щегольства, удручающего тело”.

Под ее непосредственным руководством враг прусского педантства светлейший князь Григорий Потемкин разработал новую амуницию русского солдата. Он пояснил потом: “Завивать, пудриться, плесть косы – солдатское ли это дело? У них камердинеров нет. На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и чесать, нежели отягощать пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков, что стал и готов”. Именно с “потемкинской” формой связаны в XVIII веке замечательные победы российского оружия, и только пруссофил Павел I повернул все вспять, но это уже другая история…

Воспитанная на французской культуре, Екатерина в то же время высмеивала легкомысленных щеголей-галломанов, так называемых петиметров. Выпады против них находятся и в издаваемом ей журнале “Всякая всячина” (1769), и в ее комедийном творчестве. Так, в комедии “Именины госпожи Ворчалкиной” (1774) выведен петиметр Фирлюфюшков, у которого пристрастие к модам сочетается с воинствующим невежеством. “Что ты, не читать ли хочешь? – с ужасом вопрошает он, – книг и письма терпеть не могу. Это великое дурачество, кто к ним привяжется”. Негодование монархини вызывали и некоторые французские моды, в которых она усматривала чуждый ей пафос. В революционной Франции, к примеру, в моду тогда вошли узорчатые фраки, которые быстро перереняли и русские щеголи. Подобная одежда воспринималась Екатериной как якобинская зараза, покушение на государственные устои России. Но какими же остроумными и мягкими методами боролась с ними государыня! Она приказала всем петербургским будочникам надеть такой же наряд и дать им в руки лорнеты. Устыдившиеся франты после этого отказались от этой моды.

Князь Петр Вяземский заметил: “Как странна наша участь! Русский силился сделать из нас немцев; немка хотела переделать нас в русских”. Именно немка Екатерина ввела в моду народное платье, проявив в этом завидную самостоятельность (ведь “прорусская” Елизавета такие костюмы отнюдь не жаловала). Она первая стала носить открытое и широкое платье с двойными рукавами, сохранившееся под названием русского. Александр Сумароков в стихотворении “О французском языке”, приветствовал этот почин монархини (“в российскую облегшися одежду”), назвав его “надеждой” для страны.

Историк-популяризатор Михаил Пыляев, говоря об изящной простоте наряда Екатерины, отмечал: “Государыня придумала себе костюм, похожий на старинный русский, с фатою и открытою проймою на рукавах… Еще позднее костюм государыни имел характер мужского: свободный кафтан без талии (молдован) и меховая венгерская шапочка с кистью”.

Адриан Грибовский так характеризовал убор императрицы: “Утреннее одеяние: простой чепец, белый атласный или гродетуровый капот. Гостиная одежда: другой чепец белый с белыми лентами; верхнее платье молдован, по большей части лилового цвета, и нижнее белое гродетуровое. В торжественные дни: русское шелковое, редко глазетовое, и на голове малая корона при выходах”.

Любопытно, что русский журнал “Магазин английских, французских и немецких новых мод” (1791) сообщал, что многие почтенные дамы носят “русские платья из объярей, двойных тафт и из разных как английских, так и французских материй, шитые шелками или каменьями”. Впрочем, подчинились такой моде далеко не все – молодые придворные галломанки продолжали следовать Парижу, причем делали это свободно, поскольку государыня и в этом отношении не была строгим педантом.