Винтики эпохи. Невыдуманные истории - Антонина Шнайдер-Стремякова

– Baum! (Дерево!) – крикнула она.

Лицо продавщицы сгофрировалось, глаза спрятались, вся она ссутулилась.

В магазин вошла старушка. Продавец пожаловалась на «немую» покупательницу, и старушка двинулась к Ирме.

– Was willst du? (Что тебе угодно?) – спросила она.

– Baum, Baum, Baum! (Дерево, дерево, дерево)! – пилила Ирма рукой у рта.

Старушка приложила палец ко лбу, глянула внутрь себя и двинулась к полочке. Что-то достала, винтом крутанулась и… по выражению покупательницы поняла, что попала в точку.

Уходила Ирма под дружный смех, но с желанной покупкой.

«Ваит-2» («Дерево-2»)

Ирма – в зубоврачительном кресле Германии.

– Чем чистите зубы? – поинтересовалась врач.

Ирма изобразила тюбик.

– Das? (Это?) – показала врач пасту.

Ирма радостно кивнула.

– Und noch? (А ещё?)

Ирма изобразила щётку.

– Das? (Это?) – достала врач щётку.

Удивляясь сообразительности врача, Ирма жизнерадостно закивала.

– Und noch? (А ещё?)

Напрягая память, Ирма громко выдохнула:

– Baum! (Дерево!) – и заколыхалась, видя, как невозмутимая врач приближается к ней с зубочисткой – очередное «Das?» («Это»?) не потребовалось.

Сбросив надутую важность, врач заколыхалась вместе с пациенткой.

Переводчик

Русскую жену Альфред сопровождал к врачу как переводчик.

– Что он сказал? – спросила она за дверью.

– Надо сдать мочу.

Надо так надо – сдали. Через неделю пришли за результатом.

– Что он сказал? – спросила она.

– Надо сдать мочу.

– Ты правильно понял, Альфредик? Давай переспросим.

Заметив их в дверях, врач повысил голос:

– Was wollen sie noch?! (Что ещё?!)

– Urina – noch?.. (Мочу – ещё?) – спросил Альфред.

– О mein Gott! (О Господи!) – схватился за голову врач. – Und das ist ein Dolmetscher?!.. (И это переводчик?!..)

Выхлебать можно, если…

Её депортировали в 5-летнем возрасте. Голодала, тонула, горела, много работала – не сломалась. Она и в старости не выглядела дряхлой. От длительных трудностей мы застываем, как после длительного томления застывает холодец.

Выхлебать нас можно, лишь если разогреть…

Комментарии излишни…

В СССР её принуждали отказаться от отчества Адольфовна: попахивает гитлеризмом, имя не русское, трудно произносимое. В Германии принуждали отказаться от русской фамилии мужа: попахивает русизмом, фамилия не немецкая, трудно произносимая.

Комментарии излишни…

Унаследовали судьбу

В России, местах депортации, на немецком до конца жизни говорили меж собой бабушки – в Германии, местах иммиграции, на русском до конца жизни говорили меж собой их внуки.

Унаследовали судьбу – навыворот…

Парадоксы

Он думал по-немецки в СССР дитём – по-русски на Неметчине думал стариком.

Среагировала милиция…

В сибирской деревне, куда его депортировали ребёнком, учили здороваться. Впервые оказавшись в городе, он раскланивался налево и направо: «Здравствуйте! Здравствуйте!» Те, кто реагировал, таращил глаза и вертел пальцем у головы. И тогда он звучно запел: «Русский баба Seele нет— Мачка hot kein яйца» (у русской бабы нет души: без яиц – матрёшка).

Среагировала милиция…

Человек и Собака

Скрестя руки на спине, Старик лениво и задумчиво брёл по плюшевому дну оврага; шагах в двадцати за ним – старая, как и он, Собака. Старик оглянулся – Собака засеменила мелкой рысью, притворясь, что догоняет. Старик повернулся и лениво продолжил путь – собака сделала то же…

Взгляд, поворот головы, дыхание, шаги – это всё слова…

Не слова – ласка!

На аллее парка – молодая мать с плачущим 2-3-летним малышом. Мать увещевает— он не унимается. К ним приближается женщина в шляпе. Улыбаясь, она выбрасывает руки, садится на корточки, прижимает малыша и шепчет: «Тс-с-с!» Он замолкает на полувздохе и с мокрыми от слёз глазами доверчиво прижимается к ней.

Бывает, слова не нужны – достаточно приласкать…

И районный центр – Рим

Степной Кучук на Алтае – деревня моего детства. Вспоминаются почерневшие от давности дома, спящие и заросшие лопухом подворья, их старожилы…

Им не до Рима, им и районный центр – Рим…

Рентгены

Она вышла из подъезда. Из толпы детей рванул светлокудрый малыш с фарфоровым лицом, обнял её за ноги, прижался, и, глядя снизу, заговорил, точно боялся не успеть признаться в любви:

– Я тебя каждый день из окна вижу, когда ты выходишь на работу. Ты добрая – я знаю.

– Ты кто? – опешила она. – Учишься? В школе?

– В школе мне нельзя. Меня дома учат.

– Дома?.. А в каком классе?

– В четвёртом.

– В четвёртом и…такой маленький?

– Я уже давно не расту.

– Поч-чему?!.. – выдохнула она.

– Болею, – произнёс он с чувством вины.

Улыбнувшись, она с щемящим чувством обняла бледнолицего ангела и спросила, стараясь не выдать смятения:

– Ты, наверное, любишь учиться?

– Очень люблю. У меня одни пятёрки. Я буду таким, как ты.

– Ты обязательно поправишься. А я… добрая не всегда.

– Неправда. Я чувствую… Ты не умеешь кричать. У тебя голос добрый!

Через месяц он умер. От белокровия.

Смертельно больные, как рентгены, – смотрят и видят насквозь.

Истинные

Истинные не равнодушны к банальным вещам: отчего падает яблоко, отчего разноцветна земля, отчего по-разному воспринимают слова, звуки, краски…

Истинный писатель читает того, на кого махнули рукой; истинный музыкант слушает музыку уличных музыкантов; истинный художник не пройдёт мимо неизвестной картины. Истинные не зависят от чужого мнения, они просты и внутренне свободны. Зависть, равнодушие, слава – не их болезнь.