Американка - Моника Фагерхольм

С вами только облажаешься.

«Черт, что же мне делать?» — думал Артур «Киллер». Хороший вопрос. В истории музыки ему осталось сделать совсем немного. Его время на сверкающей сцене закончилось.

Из возвращения Королевы Озера, глава 1. Где началась музыка?

Малькольм «Маска» Макларен вернулся домой в Лондон подлечившимся и поспешил прямиком к «парням», околачивавшимся около их с женой модного магазина.

— Теперь, парни, — сказал «Маска», — мы организуем ансамбль, соединим политику и музыку, а назовем его как-нибудь субверсивно. У меня есть отличная идея: как насчет «Sex Pistols»? Такое кого угодно расшевелит. Повсюду полно несправедливостей. Запросто можно притянуть за волосы сравненьице английской монархии с фашистским режимом. Напишите-ка об этом песню.

— А, — начал было вскоре смененный на Глена Матлока басист Сид Сюнде, редкостный, как говорят, тупица, по части хороших текстов особенно, поскольку учился он не в школе для детей элиты, а в самой обычной «общеобразовательной», как это теперь называется в запутанной английской школьной системе, — что значит «притянуть за волосы»?

— Наплюй, Сидди, — ответил Маска. — Ты правильно смотришь на вещи.

Вскоре после этого Малькольм «Маска» Макларен запер Джонни Роттена и прочих «парней» в комнате с прохладительными напитками.

— Я вас сейчас здесь закрою, — предупредил «Маска», прежде чем повернуть ключ в замке, — и не выпущу до тех пор, пока не напишете песню вроде «Поколение Том» у «Television».

X часов спустя парни вышли с наброском песни «Миляга Том».

Ее записали на пластинку, и парни вошли с ней в историю.

— А, черт, — сказал Ричард Хелл по другую сторону Атлантики, когда услышал «Милягу Тома». Они с Тандерсом и Джерри Ноланом как раз создали еще одну, похоже, провальную группу, сколько бы они там ни протестовали против всех и вся. — Макларен. Какая маска.

— А песня-то моя, — ругался Ричард Хелл. — Это вообще все я придумал.

Из Возвращения Королевы Озера, глава 1. Где началась музыка? И кто такой был Ричард Хелл? Он был певцом в модном панк-оркестре «Television», знаменитом, помимо всего прочего, тем, что не сохранилось ни одной кинозаписи, в которой бы играл первоначальный состав. Но те, кто их слышали и видели, считали, что это было что-то новое и неслыханное.

Конец сцены, той сверкающей сцены. Как далеко от «New York Dolls», как клево, словно Игги Поп, круто.

Здесь начинается музыка: на пустом месте. В первоначальном составе играли Ричард Хелл и Том Верлен. Закадычные друзья. Они встретились в интернате на Среднем Западе, и обоих тогда звали иначе. Они частенько сбегали из школы. Путешествовали автостопом и читали стихи. Французские стихи. Рембо, Бодлер, Верлен. Там, на юге, они словно напрашивались на взбучку. Чтобы их шуганули и гнали по проселочным дорогам.

Однажды они заночевали на пустыре, на краю огромного заброшенного поля. Развели костер, чтобы согреться и учинить нечто прекрасное и ни на что не похожее, неслыханное. И подожгли все поле.

А потом драпали, драпали от полицейских, властей, красных затылков и всех прочих.

«Потом — информация. Она приходит по ночам.

И ничего не значит».

Мартин Эмис

…Когда Сандра вернулась в Поселок и дом на болоте, там все было как прежде и все же не так. Она словно очутилась на другой планете. Планете без Дорис Флинкенберг. Сандра проживет на ней всю оставшуюся свою жизнь. Как это вышло?

Кто-то обнимает сзади, словно каракатица.

— Я здесь, Сандра. Я никуда не уйду. Обещаю.

Это Никто Херман, Сандра почувствовала дурноту, и ее вырвало на Никто Херман, но та все же не разжала рук.

— Дорогая, я здесь.

Планета без Дорис. Так все на ней выглядит.

Потом она пошла спать.

И проспала тысячу лет.

ШШШШШШШШШШШШ

А потом вошла в Кровавый лес.

Девочка в зеленом спортивном костюме, девочка с коньками. Коньки, связанные вместе шнурками, висели на шее, по коньку с каждой стороны груди. На солнце. Коньки тоже зеленые. Выкрашены старой краской, она сама их покрасила. Кожа затвердела и высохла, потому что красила она не дорогой краской для кожи, а первой попавшейся, какая оказалась под рукой. Старая банка с зеленой краской, полузасохшей. Хорошо еще, что ее удалось развести скипидаром.

Но. Покрасить белые коньки в тон костюму, который она сама себе сшила, — вот первое, чем решила заняться Сандра, когда поднялась с супружеской кровати, где пролежала довольно долго — пусть не годы и не месяцы, но все же несколько недель.

В комнате царило другое представление о времени. Время было иным, просто-напросто. Длинное, и короткое, и никакое — остановившееся, недвижимое.

Наступил ясный и красивый март, первый понедельник после спортивных каникул, во время которых Биргитта Блументаль раз за разом справлялась у Аландца о ее самочувствии. «Неужели она не может выйти и покататься на коньках хотя бы на озере? Папа расчистил снег». Аландец передавал приглашения Биргитты Блументаль лежавшей в постели больной дочери, но та не желала никого видеть во время каникул, когда нет уроков и, значит, нет внешних причин для общения.

Дочь отвечала — нет, она не может. И отворачивалась к стене. Аландец, стоявший в дверном проеме, в какой-то миг чуть было не буркнул, что пора заканчивать. Но он смолчал. Серьезность ситуации остановила его. Все-таки после самоубийства Дорис прошло совсем мало времени. И хоть он ничегошеньки во всем этом не понимал, но все же решил оставить дочку в покое.

— Больной зверь на время уходит из стаи, чтобы зализать раны, — говорил Аландец на нижнем этаже, но его слова долетали до Сандры, ведь дверь в ее комнату была открыта. — Охотнику ли этого не знать.

— Где ты видишь стаю? — спрашивала Никто Херман, стараясь быть дружелюбной (возможно, она чувствовала, что находится в этом доме лишь временно: «Я не готов жить под одной крышей», — заявил однажды Аландец и продолжал повторять это).

Вопрос Никто Херман лишь сбил Аландца с толку. Он не ответил. Сандра понимала его. Она и Дорис, они бы его поняли. Вот именно для того, чтобы избежать подобных многозначительных разговоров, сцен-из-супружеской-жизни, они, там в бассейне, много раз давали друг другу обещание никогда не вырастать.

— Разве мы не… поедем пострелять?

— Нет, — отвечала Никто Херман.

Никто Херман не стреляла. Она была пацифисткой.

Никто Херман на самом деле не хотелось стрелять. А хотелось ей — только она не решалась произнести это вслух — пойти в ресторан. Это было единственное, чего после смерти Дорис не раз хотелось Никто Херман, когда заходил разговор о том, чтобы выйти из дома на болоте и чем-нибудь заняться. Пусть она этого не говорила, но это слышалось в ее голосе.