Свое время - Яна Дубинянская

Почему-то не было дождя.

Маршрутки уже ходили, вернее ползали, словно гигантские жуки с поврежденными лапками, легкая добыча люди­шек-муравьев, которые брали их штурмом, налезая копошащейся массой на конечной привокзальной остановке. Сонные, гудящие, замедленные; их ничего не стоило опередить, обойти, лавируя между телами, вскочить в салон, занять любое, лучшее место у окна, только было очень уж противно, и Богдан ждал, стоя в стороне, пока отойдет одна маршрутка, другая, третья… Потом решил пройтись пешком. У меня до начала занятий — кстати, как бы уточнить, будний ли сегодня день? — чертова прорва времени.

Город, когда-то казавшийся ему большим, сдулся бесславно, расстояние спасовало перед временем, и Богдан шел сквозь исторический центр, рассекая его, словно конек фигуриста — лед, и узкая оболочка своего времени, как желобок воды под лезвием конька, обособляла его ото всех и всего вокруг, задавая нужную скорость. Впрочем, не такую уж нужную, если разобраться. Он понятия не имел, куда все это девать, в чем смысл.

Даже его нескончаемая окраинная улица оказалась издевательски короткой. Богдан вошел в заплеванный подъезд своего дома — вонь от мусоропровода стояла сдержанная, терпимая — взбежал по лестнице, поискал по карманам ключ, обнаружившийся на самом дне рюкзака, помучился с замком, его уже лет пять как клинило, и надо было то налегать на дверь, то тянуть ее на себя, ловя единственное рабочее положение; клацнул, вошел. Все это время, он знал, за ним наблюдала в глазок сумасшедшая старуха из квартиры напротив, она почти никогда не покидала свой пост, и было смешно представить, что же она успела увидеть.

В квартире было сонно, мертво, тихо. Богдан бросил рюкзак на кровать, поставил заряжаться ноутбук. На столе стоял календарь-ежедневник, подарок школьных еще девчонок на прошлое двадцать третье февраля, Богдан ничего туда не записывал, но страницы переворачивал, просто ради того, чтобы упорядочить время… но в его отсутствие этого, разумеется, никто не делал, толку с того календаря. Телевизор стоял в родительской спальне, а врубать радио Богдан побоялся: ну его нафиг, всех перебудить.

Пошел на кухню и в коридоре столкнулся с Ганькой, ра­зу­меется, еще спящей, выползшей на автопилоте в туалет. Ганька посмотрела мутно, припоминая, кто он вообще такой; хотя с нее станется спозаранку закатить скандал на тему, где я шлялся, обреченно подумал Богдан. Где он шлялся, ей всегда было глубоко фиолетево — видимо, таким образом сестра выпускала наружу какие-то свои задавленные комплексы, вроде материнства, отложенного в долгий ящик: все подружки давно повыскакивали замуж и дефилировали с колясками, а Ганькины хахали, меняясь калейдскопно, не питали ничего похожего на серьезные намерения.

Заорет, разбудит мать и, главное, батю. И вот тогда начнется.

— Ты че? — спросила Ганька тягуче и сипло; впрочем, спросонья она разговаривала так всегда.

— Потом расскажу, Гань, — шепнул Богдан. — Где я был — ты обалдеешь просто…

Он играл на опережение, надеясь вызвать у нее любопытство вместо гнева. И, наверное, слишком разогнался: сестра хлопнула сонными ресницами в кругах вчерашней туши, наверняка вовсе не уловив его фразы — так, просвистевший мимо ультразвук. Она стояла посреди коридора, не просыпаясь, и Богдан совсем уже решил аккуратно и очень быстро проскользнуть мимо…

— Че ты подскочил? — наконец протяжно просипела Ганька. — Воскресенье же.

— Воскресенье? — переспросил Богдан.

Попытался припомнить, подсчитать дни; само по себе это было, конечно, невыполнимо, но одно он почему-то помнил четко: воскресенье было вчера. Странное, ничем не подкрепленное знание все-таки держало его, как якорь, в зыбкости остального мира, пространства и времени. В воскресенье к Ар­не приехал муж. В воскресенье я брал билет на поезд. И дев­чон­ка-однокашница, тут он уже подключил логику, конечно же, возвращалась из дому в воскресенье, они все так приезжают, чтобы в понедельник с утра, заскочив после поезда в общагу, потом сразу на пары…

— А не понедельник?

Сказал раздумчиво и потому достаточно медленно, чтобы Ганька услышала. Увидел, как она замирает, начиная думать: зрелище было настолько редким, что Богдан задержался посмотреть. Ганькины губы скривились, брови поползли вверх, пальцы плавным движением достигли подбородка и задержались там, прикрыв полуоткрытый рот; наконец, она неторопливо выдохнула:

— Понедельник. Точно.

И вдруг стала шевелиться почти в человеческом темпе, только очень уж нелепо и бестолково. Метнулась туда-сюда, врезалась в дверной косяк, выругалась, побежала на кухню, оттуда сразу же опять к себе, путаясь в собственных конечностях и взаимоисключающих мозговых импульсах. Ганька всегда была такая, когда опаздывала, только раньше это не проявлялось так наглядно. Дура, спешить — это не значит ускориться… Но пояснять ей было бесполезно, и Богдан молчал.

Понедельник, определились. Вопрос только в том, какой именно понедельник. Сколько меня не было дома — неделю, две? Почему сестра никак не прокомментировала мое отсутствие — просто протормозила?..

— Какое у нас число? — спросил в пространство, четко артикулируя, пускай и без надежды быть услышанным.

В Ганькиной комнате что-то обвалилось с грохотом, долгим, как отдаленный гром. Сестра экспрессивно прокомментировала. После чего ответила на вопрос — понятно, с опозданием, но ответила, и Богдан изумился сначала самому факту, а потом уже сути ответа.

— Первое!.. Я же с первого референтом у Владимыча!!!

Она так нервничала, что почти перестала растягивать слова, и голос взвился вверх почти до визга.

Ганька сновала туда-сюда, полуодетая, полупричесанная, хаотичная и все равно страшно замедленная; а Богдан так и стоял посреди прихожей, словно подвиснув во времени — работала в прежнем темпе только память, только мысль.

Первое. В полшестого утра, то есть пару часов назад, я вышел из квартиры, аккуратно клацнув замком, чтобы никого не разбудить. Без двадцати шесть — я был тогда дико тормознутый, знал об этом и считал каждый поворот минутной стрелки — встретился с Арной и кадаврами на вокзале. И понеслось.

Никуда я, если разобраться, не уезжал.

А значит, и спешить мне особенно некуда.

Ганька металась и суетилась, она, получается, нашла наконец работу, надо поздравить, что ли. Будет меньше подвисать в жежешечке и шататься заспанная по дому, это плюс; да и мать станет меньше ее пилить с плавным расширением радиуса в мою сторону… Жизнь, безусловно, налаживалась. Жизнь совершенно не изменилась, у меня сегодня общая биология первой парой. Половина курса проспит, справедливо рассудив, что физикам нафиг сдалась общая биология, и еще где-то треть не явится просто, без идейной платформы. Но я-то приду. Сейчас придумаю себе какой-нибудь завтрак, заправлюсь и потопаю на пары, и, разумеется, успею, торопиться мне точно некуда.

С кухни предсказуемо запахло сбежавшим на плиту Ганькиным кофе.

…Маршрутка стояла. Что само по себе было нормально: конечная остановка, никогда они не отъезжали сразу, пускай даже и в понедельничье утро, набитые под завязку бестолковым и злым торопящимся народом. Богдан пристроился на нижней ступеньке, с недавних пор, после того как он вытянулся в одно лето, это стало единственным местом, где получалось стоять прямо. Но сзади навалились, выдавили на ступеньку вверх, пришлось согнуться, подпирая маршруточный потолок тем местом, где шея соединялась с затылком. Вспомнился упавший когда-то — вчера?! — на пол маршрутки шарф, и как я успел вернуться за ним, ускорившись по собственной воле впервые в жизни… Шарфа Богдан сегодня, конечно же, не надел. А шею уже начинало сводить, и вокруг вяло переругивались тормознутые пассажиры, а водила возле маршрутки все смолил и никак не мог домучить нескончаемую сигарету…