Синдром отторжения - Василий Воронков

– Эклеры?

Лида встала. Зашуршал целлофан, и она вернулась к столу с прозрачной пластиковой коробкой.

Лида пододвинула ко мне эклеры и села. Заскрипел стул.

– Извини, – я посмотрел на пирожные в темной глазури, – извини, я…

– Совсем от жизни человеческой отвыкла. Странно просто сидеть так, в тишине. Ты не скучаешь по этому шуму на кораблях? Гул, который издают генераторы. Поначалу он дико раздражает, а потом… Потом без него не получается уснуть.

– Я перестал отличать его от тишины. А вот все эти звуки, разговоры людей, даже шум ветра – вот это пугает.

– С какого-то времени людям нельзя долго жить на Земле. Они просто не могут. Становятся другими.

– Наверное.

– Но… – Лида улыбнулась и взяла эклер, – но это еще не мы.

Мы замолчали. Я так и не решился прикоснуться к пирожному.

– Значит, через два месяца? – спросил я.

Лида кивнула.

– На самом деле жду не дождусь. Я давно должна была улететь.

– А что произошло с «Атреем»?

– Да ничего не произошло. Назначили на другую миссию – нам не особо-то и объясняли. Да и чего тут сделаешь. Бывает такое.

– И теперь «Ахилл»?

– Ага, «Ахилл», – сказала Лида, откусывая пирожное. – Я слышала, правда, это вообще что-то доисторическое, но это лучше, чем ничего. У многих из команды «Атрея» назначений нет до сих пор, так что я не в том положении, чтобы жаловаться.

– Тоже верно.

– Я не хотела тут оставаться надолго, – добавила Лида. – Я тогда еще не знала, что ты здесь.

Я молчал.

– Значит, целых полгода на Земле?

– Да, полгода на Земле.

– Бывает же. – Лида нахмурилась. – А я к Ганимеду. Мы расходимся в месяц-другой.

– У нас все время так. Помнишь, там, на станции, которая чуть не рухнула на планету?

– Я видела тебя.

Чай остыл. В комнате стало душно. Город в окне накрывала искусственная темнота.

– Знаешь что! – неожиданно бодро сказала Лида, поднимаясь. – Звездный театр? А почему бы и нет? В конце концов прогуляемся хотя бы. А то мы как прячемся.

– Пойдем, – согласился я.

– Ага, сейчас.

Лида вышла из гостиной. Я встал из-за стола и заходил по комнате, ожидая. Достал суазор, просмотрел новостную ленту. Букет роз, оставленный и забытый, лежал на журнальном столике у двери.

Лида появилась спустя несколько минут.

Она надела зеленую кофту с короткими рукавами и мини-юбку – в этой одежде она была похожа на студентку, которая идет на свидание с сокурсником.

– Не холодно будет? – спросил я.

– Мне показалось, там тепло. Но ты прав. Возьму-ка я куртку.

Лида вернулась в комнату. Я смотрел на цветы.

– Ну, так что? – послышался голос Лиды. – Идем?

Она повесила на плечо старую потрепанную сумку.

– Идем, – сказал я.

– Ой, цветы! Я и забыла.

Лида потянулась к букету, и я зачем-то схватил ее за руку. Она посмотрела на меня, ее глаза вспыхнули, но она тут же отвернулась, сжимая, как от досады, губы.

– Нет!

Я привлек ее к себе. Она не сопротивлялась, но смотрела в сторону, пряча глаза.

– Лида, – сказал я.

Похожая на портфель сумочка упала на пол, соскользнув с плеча.

– Лида, – повторил я, – что с нами не так?

– Не надо, – прошептала она.

Я обнял ее и поцеловал в шею. Лида сразу напряглась и попыталась вырваться. Толкнула меня в грудь. Ее трясло.

– Даже если это всего два месяца… – пробормотал я. – После стольких лет… Даже если мы…

– Я сказала – нет! – крикнула Лида и яростно отпихнула меня обеими руками.

Я отшатнулся, потеряв равновесие, уперся спиной в журнальный столик и схватился за его столешницу, чтобы не упасть. Столик резко заскрипел и сдвинулся, а букет роз повалился на пол, к ее ногам.

– Уходи, – сказала Лида.

– Прости, – сказал я.

– Уходи! – крикнула она и подняла сумку.

Цветы лежали на полу.

Я хотел ей все объяснить, оправдаться, но – молчал. В плотном прогретом воздухе висела пыль. Дышать стало тяжело. Я повернулся к двери и с силой дернул за ручку. Мне нужен был воздух. От духоты кружилась голова.

Дверь не открывалась.

– Сейчас…

Лида потянулась к замку и наступила на букет – один из стебельков переломился, и она вздрогнула, как от боли, точно острые шипы прокололи ей ступню.

Я схватил ее за руку и с силой притянул к себе.

– Ты… – прошипела Лида.

Она часто дышала, лицо у нее раскраснелось.

– Заткнись, – сказал я.

Она ударила меня ладонью по щеке, ткнула коленом в бедро, но я ее не отпускал. Глаза ее блестели от слез, она закусила нижнюю губу, как будто ей приходилось терпеть невыносимую боль, снова попробовала вырваться и – вдруг прижалась ко мне.

А я ее отпустил.

– Я не люблю тебя, – сказала она.

Она дрожала, обнимая меня за шею. По щекам ее стекали слезы.

– Я знаю, – сказал я.

Окно было распахнуто настежь.

С улицы доносился усталый вечерний гомон, отрывистые гудки машин и ритмичные, как пунктир, сигналы светофоров. Ветер приносил воздух с запахом жженой резины и раскачивал створку окна, пытаясь сорвать ее с петель.

Город умирал, захлебываясь в собственном крике.

Небо медленно смеркалось с востока, солнечный свет тускнел, догорая в стеклянных стенах и окнах, и с высоты в сотни километров на город спускалась ночная темнота.

Букет роз – черенок одного из цветков надломлен между шипами – стоял в пластиковой вазе, которую забыли наполнить водой. Бутоны вздрагивали и качались в порывах ветра, сталкиваясь и распадаясь, теряя лепестки. Тени от поездов иногда проносились по комнате, соскальзывая со стен и пролетая над полом, перемежаясь с последним солнечным светом – напоминая о том, что время не остановилось, что каждая секунда приближает нас к темноте.

Простыня сбилась, одеяло скинуто на пол.

Лида лежала у меня на груди. Она не спала, но глаза ее были закрыты, и дышала она ровно и спокойно, как во сне, когда тебе ничего не снится. Я гладил ее по волосам, и она улыбалась.

– Мне до сих пор кажется, что мы летим куда-то, – прошептала Лида. – Что все вокруг движется.