Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус - Андрей Посняков

Рынок уже шумел, гомонил – правда, покупали мало, больше просто общались. Крестились на костел Святой Марии, поминали недобрым словом татар да сбежавшего князя. Небо хмурилось тучами, правда, на востоке сквозь желтые облака уже начинало проглядывать солнышко.

Полинка проснулась рано, как и принято было в те времена. Поднялась с солнышком, прибралась, поставила варить просяную кашу… да так про нее и забыла – задумалась. Никак не выходил из головы тот красивый юноша, киевский боярин… Нет, пожалуй, юношей его называть не стоило: молод – да, крепок, обаятелен, улыбчив… но – уже матерый, это сразу видать, и – главное – глаза, глаза, глаза – совсем не молодые глаза опытного, много чего повидавшего человека.

Павел его зовут. Надо же – Павел! Девушка хмыкнула. Совсем как того злыдня-боярича – соседа, от которого и сбежала. Хотя, конечно – не столько от соседа, сколько от похотливца-дядюшки, чтоб ему пусто было. А боярич, говорят, ликом красен, да душою темен. Как-то раз столкнулись глазами на ярмарке… Нехороший оказался у заболотского Павла взгляд – страшный. И лицо такое… почти как у дядюшки. Кстати, и этот, киевский, Павел на того чем-то похож. Так, слегка… Лицо похоже, облик, но… тот-то был – вьюнош, а этот – муж, разница велика!

Павел, Павел, киевский боярин Павел… Всем пригож – и красив, и статен… и душой… Впрочем, кто знает, какая у него душа? Обещался заглянуть завтра… Что и одеть? Чем и встретить?

Вскочив с лавки, девушка бросилась к единственному сундуку, распахнула крышку, да так и уселась рядом в задумчивости. Вот рубаха – полотняная, праздничная, с красными петухами – вышивкой – ее и одеть, нарядиться. И юбку – вот эту, синюю. Или – сарафан? И вот еще – браслетик серебряный…

– Господи, Господи! Что ж я делаю-то? О чем мыслю? По суженому еще не отплакала, а уже…

Устыдившись своего порыва, Полинка упала на колени и принялась истово молиться. Сначала – на икону, потом – на висевшее рядом распятие. Был бы рядом священный дуб – помолилась б и ему, ленточки разноцветные на ветки привязала бы.

Молилась долго, поклоны клала, все пыталась прогнать из головы киевского заезжего молодца. А тот не выходил – наоборот, словно бы предстал перед глазами, слова говорил непонятные, чудные – вроде и по-русски, а вроде – и нет.

– Ну, что, товарищ советник юстиции, поедем в супермаркет прокатимся? Или – сразу в кино?

Ах Павел, Павел – совсем смутил девичье сердце… ни вдовы, ни жены, ни невесты. И, главное, непонятно было Полине – почему так? С чего вдруг? Вот только раз глянула и… Как будто сто лет знала, мало того – любила…

– Ой, святой Николай Угодник… О, Святая Дева… Святой Анджей… Да что же это со мной делается-то, а?!

Кто-то тихонько постучал в дверь:

– Хозяева, к Флорьянским воротам как пройти?

По-русски спросили – видать, кто-то из застрявших в Кракове гостей-купцов. Приятно было родную речь услышать… Как и от Павла…

– Хозяева!

– Сейчас покажу.

Захлопнув сундук, отодвинула Полинка засовец, распахнула дверь…

Да так и отпрянула!

– Ну, будь здрава, Полинушка.

Он! Холоп рыжий – Охрятко. А за ним… за ним оглоеды – Каряка с Пахомкою, у Пахомки рука левая тряпицей окровавленной перевязана. Встали оглоедушки по углам, да, ровно псы, щерились.

– Ой… вы как здеся?

– Тебя проведать, зазнобушка, – улыбнулся Охрятко кривенько, шапку снял, космы рыжие ладонью пригладил… да ка-ак схватит за руку:

– Помнишь, корвища, как грабельками меня приласкала? Я-то уж не забыл.

Щурясь от выкатившегося из-за облаков солнца, Ремезов подошел к чернявому, похожему на ворона, торговцу. Тот еще издали замахал руками:

– А краски-то синей нет, кончилась.

– Кончилась?

– Увы, пан.

Ну, кончилась так кончилась. Пожав плечами, молодой человек направился обратно в харчевню, правда, не успел дойти и до угла – кто-то дернул его за руку.

Ремезов недовольно оглянулся:

– Что еще?

Позади стоял нищий мальчишка, востроглазый, лохматый, со щербатым ртом:

– Дай грошей, пане. Я скажу, где тебе краску взять.

Павел понял – прищурился: нужна ему та краска!

– А, может, тебе еще и ключ от квартиры, где деньги лежат?

– Ее один пан купил, молодой такой, рыжий.

– Та-ак… Может, я б у него перекупил малую толику? – не раздумывая, молодой человек вытащил из кошеля последние гроши.

Светлые глаза парня сверкнули алчностью… денежки исчезли в грязной руке: сверкнув на солнышке, упали на ладонь и тут же растаяли – такой вот фокус.

– Так где мне того пана найти?

– Не знаю, где он живет, – нищий задумался было, но тут же затараторил, так, что сложно было понять, тем более – по-польски:

– Однако он тут, на базаре, расспрашивал про одну девушку, не нашу, русинку, так, может, через нее ты, пан, его и нашел бы – договорился.

– Русинка?

– Живет рядом с монастырем доминиканским, я покажу.

– Не надо.

Ремезов прекрасно знал путь. Если, правда, девушка – это Полина, а рыжий… Уж не Охрятко ли? А кому еще тут синюю краску покупать, как не татарским шпионам?

Резко прибавив шаг, молодой человек едва не споткнулся, чуть было не упал, загромыхав саблей. Быстрей… Быстрее! Еще быстрей!

Нехорошо стало на душе, тревожно.

Еще одна улица – вот и доминиканский костел, длинный, острый – теперь поворот… хижина. Послышался женский крик…

Павел с ходу толкнул дверь… не тут-то было!

Заперта изнутри на засов… Так просто не откроют. Что же делать-то? Ремезов оглянулся – ударило в глаза отраженное узкими окнами доминиканского костела солнце. Ишь, как сверкает-то! Словно пожар… Пожар…

Ремезов бухнул ногой в дверь:

– Пожа-а-ар! Пожар, добрые люди! Бегите!

– Пожар? – из распахнувшейся двери тревожно выглянул… рыжий изгой Охрятко. – Ой… боярин…

Треснув ему по зубам, Павел ураганом ворвался в хижину и выхватил саблю.

Двое здоровущих парней, тоже уже знакомых Ремезову, гнусно смеясь, распинали на лавке обнаженную по пояс Полинку, связывая по рукам и ногам веревкою. Девушка упиралась, вот изогнулась, ударила одного из насильников ногой в пах…

– Ах вы ж сволочи! – боярин взмахнул саблей…

Надо отдать должное – парни пришли в себя быстро: отпрыгнули по углам, похватали оружие – один (с перевязанной тряпицей рукою) – секиру, другой – шестопер. Слава богу, третий – Охрятко – так и валялся себе у порога, даже не пытаясь встать – хороший оказался удар!