Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории - Питер Акройд

Процесс не только принес Претенденту сомнительную известность. Его подняли на щит радикалы и те, кого называли ремесленным классом. Речь шла о бедняке, обыкновенном мяснике, которого хотела лишить наследства банда аристократов, землевладельцев и агентов по продаже собственности. Тот факт, что он, по его признанию, теперь стал баронетом, не имел никакого значения. «Честная игра дороже золота», — повторяли люди. Здесь, как и в случае с королевой Каролиной, власти преследовали жертву по одной-единственной причине: она бросила вызов их могуществу. Дело обсуждали в популярных дискуссионных клубах, на массовых митингах и в пабах. О нем шутили в театрах и мюзик-холлах. Сеть содержателей пабов создала фонд в поддержку Тичборна. Свой вклад внесли представители других профессий, от водителей кэбов до краснодеревщиков. За процессом Тичборна пристально следили две газеты. Сам Претендент выступил с серией публичных обращений по всей стране. Он не хотел, чтобы его признали сэром Роджером Тичборном. Он хотел лишь отстоять свое право на справедливое судебное разбирательство, и добавлял, что стал жертвой заговора. Он даже провел большую демонстрацию в Уоппинге, где, по некоторым утверждениям, когда-то был мясником.

Претенденту предъявили встречный иск о лжесвидетельстве, — дело рассматривалось полным составом суда с апреля 1873 года по февраль 1874 года. В судейскую коллегию входили трое судей. Публика, в основном поддерживавшая Тичборна, шумно обсуждала происходящее. Верховный судья лорд Кокберн сказал в том году: «Полагаю, в Англии со времен памятного процесса Карла I не было суда, который привлек бы больше внимания англичан». Рёскин отзывался о деле куда более презрительно: «Только представьте себе… глубину идиотизма всех этих людей, потративших два с лишним года своей жизни на то, чтобы писать, публиковать и читать новости о судебном процессе Тичборна». В конечном итоге Претендента признали виновным по двум обвинениям в лжесвидетельстве и приговорили к двум тюремным срокам по семь лет, которые он отбыл вполне образцово, сумев найти сочувствующих даже в стенах тюрьмы. На этом дело могло бы закончиться, если бы на кону не стояли интересы других людей.

Претендента защищал адвокат Эдвард Кинили. Его лишили адвокатского статуса за неподобающее поведение в зале суда, но затем его карьера сделала крутой вираж. Он учредил Ассоциацию Великой хартии вольностей Великобритании, апеллирующую к древним свободам английского народа. Его называли «друг народа» и «защитник бедного сэра Роджера». Позднее он был избран в парламент как радикальный представитель от Стоука. Весь этот эпизод противоречит утверждению, будто в период между смертью чартизма и рождением социализма радикализм не подавал никаких признаков жизни. Делу Тичборна также сочувствовали те, кто выступал против принудительной вакцинации, законов о лунатизме, законов о заразных болезнях и прочих официальных инициатив, подразумевающих превосходство государства над правами личности. Его имя вспоминали везде, где ущемлялись свободы людей. На одной демонстрации в Пасхальный понедельник люди несли транспарант: «Свободу Тичборну, созыв парламента раз в три года и благосостояние народа!»

Выйдя из тюрьмы, Тичборн открыл табачную лавку, но, поскольку его популярность постепенно угасала, не добился коммерческого успеха и умер в бедности неподалеку от Бейкер-стрит. Но что в первую очередь стало причиной вызванного им ажиотажа? Дело Тичборна на какое-то время привлекло непостоянное внимание толпы, поскольку символизировало собой все причудливое и невероятное. Самые громкие преступления того времени были связаны с мошенничеством и шантажом, и дело Тичборна как будто пролило на них новый свет. Публику живо интересовало все то, что скрывалось за ширмой респектабельности, — щекочущий нервы мир, где под условностями обычной жизни прятался тяжкий груз тайн и запретных отношений. Это был мир запутанных связей, двойников и самозванцев, где никто не мог чувствовать себя в безопасности даже в собственном доме. Тичборн приоткрывал для людей этот мир.

Случай представлял интерес еще и потому, что викторианцы увлекались теориями наследственности и унаследованных характеристик. Их постулаты просачивались из работ Дарвина на страницы самых скандальных еженедельных изданий. Мог ли мясник действительно быть баронетом, а баронет — мясником? Это противоречило всем мыслимым законам респектабельного общества — если кто-нибудь в этом мире еще понимал, что такое респектабельное общество.

«Мужчины! Вот враги нашей невинности и покоя… Они присваивают наше тело и душу, привязывают нас к себе, словно сажают собаку на цепь подле конуры. И что же лучшие из них дают нам взамен?» Так говорила Мэриан Голкомб в романе Уилки Коллинза «Женщина в белом» (1860). Жены не имели имущественных прав и в браке лишались всякой самостоятельности, попадая под своеобразный домашний арест. После замужества само существование женщины и ее присутствие в законном поле словно приостанавливалось. Муж мог забрать ее платья и украшения и продать их — она не имела права голоса в этом вопросе. Но как в общественном сознании мог сложиться образ женщины — хозяйки дома, если в глазах закона она оставалась невидимой? В публичных дебатах XIX века женщин как будто не существовало — в частной жизни дело обстояло совсем иначе. Это был один из самых обширных пробелов конца XIX века.

В конце XVIII века первая последовательная феминистка Мэри Уолстонкрафт умерла, оставив миру книгу «В защиту прав женщин» (A Vindication of the Rights of Woman; 1792), в которой призывала женщин среднего класса «стремиться обрести силу разума и силу тела». Призыв не остался незамеченным: в зарождающихся профсоюзах, особенно тех, которые объединяли владельцев лавок и изготовителей упаковки, состояло немало женщин. Кроме того, женщины активно участвовали и даже преобладали в процветающем кустарном производстве настенных гобеленов и кружевоплетении. Представление о том, что замужняя женщина хранит огонь очага, а ее муж освещает путь факелом, — и, в сущности, само понятие раздельных сфер жизни в том смысле, который вкладывал в него средний класс, — еще не родилось.

К 1860-м годам в общественном сознании сложился законченный образ рабочего человека. Но что можно было сказать о его жене, сестре, дочери и даже матери? Можно ли было и дальше отрицать их индивидуальность? А незамужние женщины? Старые девы и вдовы вызывали определенное беспокойство, но у них имелось по крайней мере одно преимущество: они были относительно свободны. Замужняя женщина в начале XIX века в принципе не могла владеть никаким движимым или недвижимым имуществом (последнее подразумевало главным образом землю). По закону она сама была собственностью мужа — говоря юридическим языком, feme covert, а не feme sole. При разводе, который в каждом отдельном случае требовал специального парламентского акта, право опеки над детьми как само собой разумеющееся переходило к мужу. Любые средства, заработанные женой, становились собственностью мужа. Даже деньги, лежавшие в ее кошельке, принадлежали мужу. Она не могла самостоятельно подать в суд, и ей самой не могли лично предъявить иск. Муж мог обращаться с ней как угодно жестоко в полной уверенности, что суд посмотрит на это сквозь пальцы.

Так было не всегда. Англосаксонские женщины, выходя замуж, имели права и свободы, которых лишились при норманнах и их преемниках и смогли восстановить только в 1870 году. Если говорить о собственности, женщина из рабочего класса находилась в несколько более выгодном положении по сравнению с женщинами из среднего и высшего класса по той простой причине, что у нее не было почти никакой собственности. В первые десятилетия XIX века многие женщины из рабочего класса охотно пользовались практическими преимуществами сожительства без официального брака: в их случае это не вызывало лишних вопросов.