Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер
Шрифт:
Интервал:
Во дворе Союза писателей сидел памятник Льву Толстому, во дворе Института мировой литературы стоял памятник Горькому, в мастерской Мессерера жила Белла Ахмадулина.
Было время – можно было не ходить далеко – все помещалось на Воровской улице. Вино свободно продавалось что на Арбате, что на Восстания.
Конечно, некоторые изменения произошли. Скажем, Дом кино переехал или во дворе Мессерера обосновался театр Васильева. На это уходило четверть века. Воровская была бессмертна. Конечно, мы не молодеем, но это несравнимо с изменениями нынешними на возрожденной Поварской, угрожающей нам старостью.
Наверно, никто у нас не работал в то время, когда мы сделали все то, что мы сделали. Это сейчас можно обнаружить, что мы работаем, потому что жалуемся на занятость. А тогда – “что бы я ни делал, даже если бы я таскал на плечах лошадей, все равно никогда не был трудящимся” – жили мы с эпиграфом из еще не читаемой нами “Четвертой прозы” Мандельштама.
“Что-нибудь пишете?” – спросила меня строго Белла, прогуливая поутру пуделя Вову, и это было единственный раз за всю нашу после того жизнь и могло объясняться разве что недостаточным знакомством. Кто в России отличает вежливость от враждебности?
“Пишу, – отвечал я, – «Молчание слова»”. “Хорошее название”, – отвечала Белла и повела пуделя дальше за пивом.
Наверно, так в саванне антилопа не толкается с зеброй, когда пасутся. Так художники не толкаются с поэтами на пастбище искусства, ибо щиплют разную траву. Пасясь на параллельной траве, вольно́ восхищаться друг другом: одни не владеют пером, другие не владеют кистью. Кто там что рисовал, пока нас не было вместе?
Вместе-то уж точно мы не рисовали и не сочиняли. Вместе мы выпивали.
Выпивали мы, любя и хваля друг друга. На похвалу мы не скупились, как и на вино. Допивали и то, и другое до конца (медные трубы). Славу мы не делили, потому что сами ее выдавали. Слава выдавалась за поведение, а не за произведение. У Мессерера была слава “короля богемы”. И он был строг, но справедлив. Он знал, как себя вести. Он нас рассуждал. Рассуждал он так. “Ты что мрачный такой?” – “Да перебрал вчера”. – “Тогда похмелись. Или еще что?” – “Да, было. Поссорился я”. – “С кем?” – “С лучшим другом”. – “С N?” – “С ним”. – “Ну, ничего. Значит, передружили”.
А вот сейчас, оказывается, недо. Недодружили. Неправда, что все это прошло. Не могу дописать этот мемуар. Еще не пришла пора воспоминаний. И дом стоит. И мы живы. Еще есть время. Я не закончил мысль.
До встречи.
В мастерской никто ничего не варил и не готовил. Она как корабль, скользящий поверх волн, почти не касаясь их, скользила поверх быта, практически не соприкасаясь с ним:
Пик безумия наших отношений совпал с полным отсутствием денег. Их, как нарочно, в это время мне не платили. Они просто отсутствовали. Причем у Беллы тоже. Ей тоже никто ничего не платил:
Должен сказать, что и деньги, на сегодняшний взгляд, как бы не были нужны – стоило перейти Калининский проспект, войти в Новоарбатский гастроном и посмотреть на ценники. Бутылка водки стоила 2 руб. 87 коп., колбаса “Отдельная” – 2 руб. 20 коп. за килограмм, оливки в полулитровой банке с проржавелой железной крышкой – 1 руб. 61 коп., а великий и подлинный деликатес – кильки – 87 коп. за полкило. Конечно, можно было разнообразить стол за счет рыночного продукта – картошки, грузинских трав, бочковой капусты, соленых огурцов, – что я иногда и делал.
Просить Беллу купить что-нибудь в гастрономе было бесполезно. Заняв место в конце очереди, она пропускала всякого, кто нырял из одной очереди в другую, говорила: “Пожалуйста, будьте прежде меня!” Ей был невыносим озабоченный взгляд мечущихся, затравленных людей.
В основном мои впечатления об Арбатском гастрономе были связаны с нашей бедностью, и как я ходила туда колбасу покупать. И бедность… Я не стесняюсь этого. Себе 200 грамм колбасы куплю и еще всем место уступаю. Москвичи ругаются на приезжих:
– Понаехали, нам есть нечего. А они все едут, едут, нашу колбасу забирают.
И кто-нибудь подойдет затравленный, приезжий. Женщина обычно:
– Вы не займете очередь, не скажете, что я после вас? – и в другой отдел побежит куда-то. А я говорю:
– Вы будьте прежде меня…
И все время этим занималась. А однажды наскребла мелочь. Там давали колбасу по 500 грамм. Я, по-моему, даже 200 покупала, может, не от бедности, а от скромности. Однажды мелочь наскребла, стою перед кассой, считаю. Меня увидели два юмориста каких-то, парочка какая-то знаменитая. Я считаю: 20 копеек на 5 умножить – рубль…
Мне стало так жалко Беллу, и я сказал:
– Ужасный рассказ. Не надо!
– Чего же ужасного? – возразила Белла и прочла:
Это правда. Я убегал в город на поиски денег. Мне необходимо было проталкивать счета в бухгалтериях издательств, встречаться с литературными редакторами и авторами книг для уточнения сюжетов иллюстраций, следить за изготовлением декораций в театральных мастерских.
И конечно, я беспрестанно рисовал Беллу. Она всегда плохо позировала – не могла терпеливо удерживать поворот головы и выражение лица, но весь ее облик был поразительно великолепен. И моим желанием было запечатлеть хотя бы частицу этого великолепия. Кстати, следует заметить, что Белла никогда никому другому не позировала – она соблюдала некий обет верности (“Художник мой портрет рисует / и смотрит остро, как чужак…”).
Через несколько дней Белла позвонила Анне Васильевне, няне своих детей, которая ухаживала за Аней и Лизой, и сообщила адрес и телефон мастерской.
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!