Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер

– Больше всего я ненавижу пенье птиц!

Чириканье невинных созданий ассоциировалось с тяжелейшей бессонной ночью…

Наше сотрудничество крепло, мы поверили в свои силы и начали договариваться в издательствах “Искусство” или “Советский художник” о заказах на большие книги, предлагая собственные темы. Так появились издания, о которых я уже писал и в которых нам удалось пробить брешь в цензуре: альбом “Советский цирк” и книга Н. Эльяша “Поэзия танца”.

Последней нашей совместной с Левой работой стало оформление Российского павильона на Всемирной промышленной выставке в Японии. Коллектив художников, работавших над этой темой, возглавлял, как я уже упоминал, Константин Рождественский, опытный человек, сделавший на своем веку много ответственных выставок. По моему мнению, Константин Иванович был очень крупной фигурой в своем деле. Щеголеватый шестидесятилетний джентльмен, всегда безупречно одетый – в тройку коричневого цвета, белую рубашку с галстуком и очки в золотой оправе. Да еще представьте мощную стать.

Я пристально следил за тем, как он рисовал свои наброски на какой-нибудь случайно попавшейся бумажке: небрежно, иногда держа карандаш в пальцах щепотью за тупой кончик. Эти инфантильные наброски тем не менее точно выражали его мысль и несмотря на кажущуюся беспомощность всегда служили руководством к действию.

Я очень ценил эти “кроки” мастера, не понимая до конца, откуда берется стиль и “дует ветер” в этих набросках. Много позднее я узнал, что это сказывалось ученичество у Казимира Малевича, тщательно скрывавшееся Рождественским.

Приглашение работать над оформлением павильона Всемирной выставки в Осаке считалось среди художников очень почетным. И хотя это была тяжелая работа, за ней стояли и престиж, и деньги. Выставочная работа тогда оплачивалась высоко. Но дело оказалось к тому же очень интересным и давало возможность делать своими руками по собственным эскизам различные панно и центральные установки – прообразы современных инсталляций.

В итоге Константин Иванович своим бархатным вкрадчивым голосом уговорил нас временно поступиться свободой поведения, и мы расстались с волей, стали ездить в отдаленный комбинат Торговой палаты на улице Коцюбинского практически каждый день.

…Огромный зал-ангар, отданный проектировщикам выставки, был разбит на отдельные мастерские, разделенные перегородками. А верх зала был свободен и давал возможность дышать, не замыкаясь в своем пространстве. В каждом отсеке сидели опытные специалисты, рано утром приходившие на работу, чрезвычайно ее ценившие и трудившиеся молча весь день. Мы с Левой приезжали часам к двенадцати и, к изумлению Константина Ивановича, начинали нашу обычную творческую перепалку: обсуждая, как лучше сделать работу, мы так орали друг на друга, что это гипнотическим образом действовало на других художников за перегородками. Они совершенно затихали и не смели проронить ни слова. Мы же наоборот расходились все больше и уже не стеснялись в выражениях, доказывая каждый свою правоту. Константин Иванович вызывал нас к себе и мягко увещевал быть тише. По существу, мы продолжали давно начатый спор, с той лишь разницей, что он перешел на практические рельсы выставочного дела.

Когда по прошествии полутора лет эта работа была закончена, то на наши чертежи набросилась армия высококачественных макетчиков, которые за неделю сделали филигранный макет всего павильона, причем все объекты проектирования были выполнены в металлах, таких как медь или сталь, или с применением оргстекла. Но заключительный аккорд этой истории оказался грустным. Быть может, из-за того, что в работе мы нарушали все каноны советского общежития, отдел кадров не дал нам характеристики для поездки в Японию. И наш пыл и накал страстей закончились ничем. Хотя наше панно и демонстрировалось на выставке, огромное количество тонкостей без нашего присутствия на месте было невозможно смонтировать. Константин Иванович чрезвычайно переживал из-за случившегося, но ничем не мог помочь нам, оказавшимся невыездными.

Еще у нас была общая идея – нарисовать пейзажи Санкт-Петербурга. И это получилось: графические пейзажи были созданы. Увы, договоренность с “Советским художником” об издании альбома расстроилась из-за решения Левы эмигрировать. Только много лет спустя я все-таки издал альбом “Белые ночи” со своими тогдашними рисунками и стихами Беллы.

Факт Левиного отъезда стал нашим единственным расхождением. Он, как никто другой, был обеспечен работой в издательствах и не имел серьезных материальных трудностей. Я думаю, что решение Лева принял, исходя из своих максималистских настроений. Поскольку художнику реализовать свой талант на Западе, как он считал, легче, чем в России, то преодолеть трудности отъезда с моральной точки зрения для него ничего не значило.

Но с практической стороны оказалось много сложностей. С того момента, как Лева подал заявление в ОВИР, в общей сложности прошло два года. Все это время Лева уже не работал как художник – не было соответствующего настроения. Он сидел у себя и философствовал. Дверь между нашими мастерскими всегда была открыта. Утром в заспанном виде появлялся мой друг, одетый в узбекский халат чуть ниже колен, в тапочках на босу ногу и с сигаретой во рту. Он присаживался за стол, и начинались бесконечные разговоры о том, где правильнее жить. Все свободное время он изучал английский язык. В таком виде он ходил до вечера, пока не начинался поток посетителей, тут уж Лева надевал свитер и джинсы, оставаясь тем не менее в тапочках. В мастерской начинались бесконечные разговоры за и против отъезда.

Все, кто знает Леву по обе стороны границы, подтвердят: Лева затевал свои споры с нуля, он провоцировал всех участников застолий неожиданно оказаться в страстной полемике. Причем предметом спора могла стать любая тема. Спорили, предположим, о “Тридцати серебрениках” или о том, каким числом будет датировано новое тысячелетие. Истина в этих спорах отсутствовала, ибо в вопросе о новом тысячелетии в дело вторгались различные календари, и спор оказывался лишь упражнением в остроумии.

Иногда у меня даже возникло ощущение, что к этим спорам Лева готовился, как к какому-нибудь семинару. Он шел в библиотеку и изучал необходимый материал. В том случае, когда уж очень чувствовалась “излишняя” эрудиция, не характерная для обычного пререкания, я язвил, что опять Лева начитался какой-нибудь “брошюры”. Существование на другом континенте никоим образом не повлияло на его полемический дар. Новые друзья, замечавшие эту его черту, искали разгадку у тех, кто знал Льва раньше. И когда я свидетельствовал, что он абсолютно не изменился, изумлению их не было предела.

Ко времени переезда в Израиль Леве пришлось немало перестрадать: он примкнул к группе лиц, отъезжающих туда на пмж, и они начали проводить коллективные сидячие забастовки на Центральном телеграфе в Москве. Поскольку отечественные органы правопорядка не могли это допустить, то к участникам акции применяли различные “меры пресечения”. Так, Леве дали пятнадцать суток с участием в работах по очистке улиц. Когда он вышел, то рассказал, как это было непросто – провести две недели в тюремной обстановке. Вскоре он получил разрешение на отъезд и стал к нему готовиться.