Кошачий глаз - Маргарет Этвуд

Последний раз я ее видела в конце августа, когда еще работала в «Швейцарском шале». Она пришла одна и заказала ужин – полкурицы и мороженое «Бургундская вишня». Она перестала ухаживать за волосами, и они потемнели и выпрямились; тело стало приземистым, лицо округлилось. Она ела механически, словно выполняла какую-то работу, но прикончила всю порцию. Может быть, она ела, чтобы утешиться из-за Иосифа: что бы ни случилось, он на ней не женится, и она это знала. Я решила, что она пришла поговорить со мной про него, и держалась подальше, отделываясь нейтральной улыбкой. Она сидела не за одним из моих столиков.

Но прежде чем уйти, она подошла ко мне.

– Ты не видела Иосифа? – голос был жалобный, и меня это разозлило.

– Иосифа? Нет. Почему я должна была его видеть? – соврала я, причем неубедительно, и покраснела.

– Я просто думала, вдруг ты знаешь, где он, – сказала она, не с упреком, а безнадежно. И вышла, ссутулившись, как женщина много старше ее лет. Ну и задница, подумала я, неудивительно, что Иосиф от нее прячется. Он не любил тощих, но всему есть границы. Сюзи совсем себя запустила.

И вдруг она мне звонит. Время уже под вечер, я сижу в подвале и занимаюсь, и мать зовет меня к телефону.

Голос Сюзи в трубке – как тихий отчаянный вой:

– Элейн. Приезжай, пожалуйста.

– Что случилось?

– Не могу сказать. Просто приезжай.

Снотворное, думаю я. Это в ее стиле. И почему она мне звонит, почему не Иосифу? Так бы и хлестнула ее по морде.

– Ты в порядке?

– Нет, – она повышает голос. – Я не в порядке. Что-то не так.

Мне не приходит в голову вызвать такси. Такси – это для Иосифа; я привыкла всюду ездить на автобусах и трамваях, ну и на метро. Проходит почти час, пока я добираюсь до «Монте-Карло». Сюзи не сказала свой номер квартиры, а я не сообразила спросить, поэтому пришлось искать управдома. Я постучалась в указанную квартиру, но никто не открыл, и пришлось опять прибегнуть к помощи управдома.

– Я знаю, что она там, – настаиваю я, когда он отказывается пустить меня в квартиру Сюзи. – Она мне позвонила. Это чрезвычайная ситуация.

Когда я наконец попадаю внутрь, в квартире темно; занавеси задернуты, окна закрыты, и пахнет странно. По квартире разбросана одежда – джинсы, зимние сапоги, черная шаль, которую я видела на Сюзи. Мебель выглядит так, словно ее выбирали родители: зеленоватый диван с квадратными подлокотниками, ковер цвета пшеницы, кофейный столик, две лампы – с абажуров еще не снята целлофановая упаковка. Ничто из этого не вяжется с тем образом Сюзи, который у меня сложился.

На ковре – темный отпечаток ноги.

Сюзи обнаруживается за занавеской, отделяющей спальную зону. Она лежит на кровати в розовой нейлоновой коротенькой ночнушке, белая, как сырая курица, с закрытыми глазами. Розовое мохнатое покрывало и одеяла валяются на полу. Из-под тела по простыне в обе стороны, как два крыла, расползается огромное пятно свежей крови.

Меня пронзает отчаяние; вдруг, безо всякого повода, я чувствую себя брошенной.

К горлу подкатывает тошнота. Я бегу в санузел, и меня рвет. В санузле еще хуже, потому что унитаз полон темно-красной крови. На черно-белом кафельном полу – кровавые отпечатки ног, в раковине – отпечатки пальцев. Мусорное ведро забито прокладками, насквозь пропитанными кровью.

Я вытираю рот пастельно-голубым полотенцем Сюзи, мою руки в окровавленной раковине. Я не знаю, что делать дальше; что бы это ни было, я не хочу оказаться замешанной. В голове мелькает абсурдная идея, что, если Сюзи умерла, меня обвинят в убийстве. Я взвешиваю возможность тайком убраться отсюда, закрыть за собой дверь, замести следы.

Но вместо этого я возвращаюсь к телу и щупаю пульс. Я знаю, что так положено в подобных случаях. Сюзи еще жива.

Я бегу к управдому, и он звонит в «скорую помощь». Я звоню Иосифу, но его нет дома.

Я еду в больницу вместе с Сюзи, в задней части кареты «скорой помощи». Сюзи вроде бы пришла в сознание, и я держу ее за руку – маленькую, холодную. «Не говори Иосифу», – шепчет она. При виде розовой ночнушки до меня наконец доходит: Сюзи не имеет ничего общего, никогда не имела с тем, что я про нее напридумывала. Она просто милая девочка, которая любит одеваться как взрослая.

Но то, что она сделала, ставит ее отдельно от всех. Ее деяние принадлежит к подводному пейзажу вещей, о которых никогда не говорят вслух – они лежат ниже уровня обычной речи, как затопленные холмы. Все мои ровесники о них знают. Все о них молчат. А там, под водой, циркулируют слухи, там кухонные столы, там деньги тайно переходят из рук в руки, там гнусные старухи, доктора без лицензий, позор и кровавая бойня. Там, внизу – царство ужаса.

Санитары «скорой помощи» деловиты и презрительны. Они уже всё перевидали.

– Чем это она, вязальной спицей? – спрашивает один. В этих словах звучит обвинение; может быть, он думает, что я ей помогала.

– Понятия не имею. Я с ней вообще едва знакома. – Я не хочу ничего общего иметь с этим делом.

– Обычно это спица, – говорит он. – Глупые девчонки. Казалось бы, должны хоть немного соображать.

Я соглашаюсь, что она сделала глупость. В то же время я знаю, что на ее месте сглупила бы точно так же. Я бы прошла тем же путем, каким прошла она – миг за мигом, шаг за шагом. Я бы запаниковала, как она, я бы скрыла от Иосифа, как скрыла она. И, как она, я не знала бы, куда с этим пойти. Всё, что произошло с ней, точно так же могло произойти со мной.

Но я слышу и еще один голосок: злобный, древний и самодовольный, откуда-то из глубин моей головы: «Так ей и надо».

Когда Иосиф наконец отыскивается, он безутешен:

– Бедное дитя, бедное дитя! Почему же она мне не сказала?

– Она думала, что ты на нее разозлишься, – холодно говорю я. – Как ее родители. Она думала, ты ее выгонишь за то, что она забеременела.

Мы оба знаем, что это вполне возможно.

– Нет, нет, – неуверенно говорит Иосиф. – Я бы о ней позаботился.

Эти слова можно понимать по-разному.

Он звонит в больницу, но Сюзи отказывается его видеть. В ней что-то изменилось, ожесточилось. Она говорит Иосифу, что, возможно, у нее теперь никогда не будет детей. Она его не любит. Она не хочет его видеть, больше никогда в жизни.

Теперь Иосиф бултыхается в бездне отчаяния.

– Что я с ней сделал? – стонет он, терзая шевелюру.

Он становится еще меланхоличней, чем всегда; не хочет идти в ресторан обедать, не хочет заниматься любовью. Он сидит дома, и квартира, когда-то аккуратная и пустая, заполняется беспорядочными отходами его жизни: контейнерами от взятой навынос китайской еды, нестираными простынями.

Он клянется никогда не простить себе то, что сделал с Сюзи. Так он это видит: он что-то сделал с ней, с ее пассивной, невинной плотью. В то же время она его ранила: как она могла с ним так поступить, выкинуть его из своей жизни?