Кошачий глаз - Маргарет Этвуд

Мои родители продают дом и уезжают на север. Отец ушел из университета и снова занимается только научными исследованиями; теперь он возглавляет лабораторию лесной энтомологии в Су-Сент-Мари. Он говорит, что Торонто уже перенаселен и слишком загрязнен. Он говорит, что нижняя часть Великих озер – самая большая сточная канава в мире, и если бы мы знали, что попадает в нашу питьевую воду, то поголовно переключились бы на алкоголь. Что же до воздуха, он так насыщен химикатами, что по-хорошему нам всем следовало бы носить противогазы. А на севере еще можно дышать.

Мать не слишком радовалась тому, что приходится бросить возделанный сад, но постаралась и в этом найти положительные стороны: «Зато представится удобный случай выкинуть все барахло из подвала». В Су-Сент-Мари родители заложили новый сад, хотя сельскохозяйственный сезон там короче. Впрочем, летом они почти все время в разъездах – от одного очага нашествия вредителей к другому. Насекомых в тех местах хватает.

Я не скучаю по родителям. Во всяком случае, пока. Точнее, я не хочу с ними жить. Я счастлива, что меня предоставили самой себе, дали возможность самой исправлять свои ошибки. Теперь я могу есть когда попало, перекусывать пустыми калориями и брать еду навынос, не беспокоясь о сбалансированном питании, ложиться спать, когда хочу, оставлять нестираным гниющее грязное белье и не мыть посуду.

Меня повышают по службе. Через некоторое время я перехожу в художественный отдел издательства, где создаю книжные обложки. По ночам, если Джон не приходит, я пишу. Иногда забываю лечь спать и обнаруживаю, что уже светает – пора одеваться и идти на работу. В такие дни я хожу с тяжелой головой и плохо слышу, что мне говорят; но этого как будто никто не замечает.

Я получаю открытки и по временам короткие письма от матери – из таких мест, как Дулут и Капускасинг. Она сообщает, что на дорогах теперь большое движение. «Слишком много машин с жилыми прицепами». Я в ответ пишу про свою квартиру, работу и погоду. Про Джона я не упоминаю, поскольку никаких связанных с ним новостей у меня нет. Новость – это что-нибудь определенное и респектабельное, например помолвка.

Брата носит по всему миру. Он стал менее многословным и теперь тоже общается с помощью открыток. Одна приходит из Германии, на ней изображен мужчина в коротких кожаных штанах, а на обороте написано: «Отличный ускоритель частиц». Другая – из Невады, с кактусом, гласит: «Интересные формы жизни». Он едет в Боливию (я решаю, что в отпуск) и посылает открытку с изображением женщины, курящей сигару, в шляпе с высокой тульей: «Отличные бабочки. Надеюсь, ты здорова». Однажды он женится и сообщает мне об этом открыткой из Сан-Франциско с мостом Золотых ворот на фоне заката: «Женился. Аннетта передает привет». Больше я ничего не слышу о его браке, и лишь несколько лет спустя приходит открытка из Нью-Йорка со статуей Свободы: «Развелся». Я думаю, он пришел в недоумение от того и другого, будто это были не его сознательные действия, а некая случайность – вроде того, как можно случайно споткнуться. Я представляю себе, как он вступает в брак – так входят в парк в незнакомой стране, ночью, не подозревая о возможных неприятностях.

Внезапно он всплывает в Торонто, чтобы выступить на конференции. Об этом он сообщает мне заранее, открыткой из Бостона со статуей Поля Ревира: «Приезжаю воскр.12-го. Мой доклад в пн. Увидимся».

Я иду на его выступление – не потому, что надеюсь расширить свой кругозор (доклад называется «Первые пикосекунды и поиск единой теории поля: некоторые соображения»), но потому, что он мой брат. Я сижу, обгрызая пальцы, а университетский лекторий заполняют слушатели – в основном мужчины. Судя по их виду, с большинством из них я не стала бы гулять в школьные годы.

Выходит мой брат с другим человеком, который должен его представить. Я не видела брата много лет: он похудел, и волосы у него начинают редеть. Чтобы читать доклад, ему нужны очки: они торчат у него из нагрудного кармана. Кто-то позаботился о его одежде: на нем костюм с галстуком. Впрочем, от этих изменений он выглядит не нормальней, а наоборот, еще аномальней, словно пришелец из космоса, замаскированный под человека. Брат производит впечатление потрясающей гениальности – словно в любой момент его голова может засветиться, стать прозрачной, и мы увидим внутри огромный, ярко раскрашенный мозг. В то же время брат выглядит помятым и ошарашенным, словно только что очнулся от приятного сна и обнаружил себя в стране Жевунов.

Человек, представляющий моего брата, говорит, что он не нуждается в представлении, а затем перечисляет все его труды, награды и вклад в науку. Слышатся аплодисменты, и брат всходит на трибуну. Он встает перед белым экраном, прокашливается, переминается с ноги на ногу, надевает очки. Теперь он похож на человека, чей профиль когда-нибудь изобразят на марке. Ему не по себе, и я за него волнуюсь. Мне кажется, что он будет едва слышно бормотать. Но стоит ему начать, и все оказывается в порядке.

– Глядя в ночное небо, – говорит он, – мы смотрим на обломки прошлого. Не только в том смысле, что видимые нами звезды – эхо событий, происшедших за много световых лет от нас во времени и пространстве; все, что мы видим там, наверху – и, кстати говоря, все, что мы видим здесь, внизу, – окаменелость, остаток от первых пикосекунд сотворения мира, когда вселенная кристаллизовалась из первичной гомогенной плазмы. Нам трудно представить, что творилось в эти первые пикосекунды. Если бы мы могли отправиться на машине времени к моменту взрыва, то оказались бы во вселенной, насыщенной непонятными энергиями и странно ведущими себя силами, искаженными до неузнаваемости. Чем дальше мы продвигаемся в прошлое, тем более экстремальными становятся эти условия. Экспериментальные установки, которыми мы сейчас располагаем, переносят нас лишь на небольшое расстояние по этому пути. Дальше нас может вести только теория. – И он продолжает на непонятном языке – вроде бы английском, но я не могу разобрать ни единого слова.

К счастью, есть и на что посмотреть. В зале темнеет, экран вспыхивает, и на нем появляется вселенная (или ее части): черные пустоты, разделенные пунктуацией галактик и звезд – раскаленных добела, раскаленных до голубизны, красных. Между ними на экране движется стрелка, ищет и находит. Потом появляются графики, цепочки чисел, ссылки на какие-то понятия, кажется, известные всем в зале, кроме меня. Видимо, на свете гораздо больше четырех измерений.

По залу пробегают заинтересованные шепотки; слушатели переговариваются, шуршат бумагами. В конце доклада, когда загорается свет, мой брат снова переходит на человеческий язык:

– Но что можно сказать о моменте, который предшествовал самому первому моменту? И можно ли вообще говорить, что первому моменту что-то предшествовало, если время не может существовать без пространства, пространство-время – без событий, а события – без материи-энергии? Но что-то должно было существовать раньше. Это – теоретические основы, параметры, рамки, которые ограничивают работу законов энергии. Судя по скудным свидетельствам, которых, однако же, становится все больше, если вселенная создалась в результате fiat lux[14], этот приказ был выражен не на латыни, но на единственном подлинно универсальном языке математики.