Черный легион - Богдан Сушинский

— Но именно сейчас, зная о том, что мне угрожает, я обязан остаться здесь, в Ватикане, — проговорил он уже не так уверенно, как прежде. Не утверждал, а как бы советовался. — И потом, кто будет организовывать мой отъезд? Кто вас, в конце концов, послал? Только что вы упомянули монахов…

— Они всего лишь посредники.

— В том-то и дело. Могу ли я доверять людям, от имени которых?..

— Один из них явится к вам завтра. Это монах ордена христианских братьев. Бедный, вечно молящийся монах Тото.

— Монах Тото?

Архиепископ не спешил. У него оказалось достаточно времени, чтобы дождаться, пока глаза папы выдадут его: «Постой-постой… Тото?»

— Я не оговорился. Монах Тото. Орден христианских братьев. Ваш нунций, архиепископ Грельяни, должен помнить этого брата.

— Хорошо, я расспрошу Грельяни. Возможно, он действительно вспомнит.

— Так вот, монах Тото появится завтра. Если, конечно, согласитесь принять его.

— Естественно, приму.

— Уверен: он сумеет убедить вас. Хотя бы в том, что вы должны немедленно принять все меры предосторожности. Монах Тото — так он представится… — в последний раз напомнил ему архиепископ Шарден, мстительно улыбнувшись.

Наконец-то он сумел вернуть папе свой тягостный долг.

— Это правда, поручик? Вас действительно арестовали за то, что отказались сжечь хутор? Расстрелять хуторян и сжечь его?

— Рашковский растрепался? Провинциальный мерзавец. Мало того, что посадил меня в одну камеру с партизаном. Так он еще и… Вас это не должно интересовать, лейтенант! — вдруг заорал Розданов, поднимаясь и подступая к Беркуту. — Вас это никоим образом не должно интересовать! И не смейте задавать мне вопросы!

— Почему же не должно интересовать? Насколько мне известно, хуторян хотели казнить за связь с моим отрядом. Связь с Беркутом. А вы отказались выполнять этот приказ. Нет, сударь, меня это касается самым непосредственным образом. Не возьму в толк, почему вы решились на этот шаг.

— Не смейте задавать мне вопросы! — пошел на лейтенанта Розданов.

Беркут не мог понять, почему он так возбужден. За дни, которые они провели вместе, в таком состоянии он видел его впервые. Даже после изнурительных многочасовых допросов с избиением Розданов обычно внешне оставался спокойным.

— А ведь в сущности мы с вами пострадали за одно и то же — за сопротивление оккупантам.

— Это-то меня и бесит, господин сталинский комиссар! Ибо не желаю ни страдать заодно с вами, ни сидеть в одной камере, ни, тем более, умирать. Каждый раз, когда я попадаю к этому провинциальному мерзавцу Рашковскому, я требую только одного — чтобы убрал вас из этой камеры.

— Представляю себе рожу Рашковского, когда он слышит ваши просьбы, — обронил Беркут.

— Но, похоже, этот провинциальный мерзавец специально свел нас, чтобы поиздеваться над белым офицером. Да и над вами тоже. Эй вы, ублюдки! — метнулся он к двери. — Я требую убрать отсюда этого комиссаришку! Охрана! — сотрясал кулаками дверь. — Вызвать сюда начальника полиции! Я офицер, я служу рейху и требую, чтобы меня содержали отдельно от партизан!

Беркут отошел к стене, сел на небольшую кучку сена, которая служила ему лежанкой (нар здесь почему-то не было), и медленно размял затекшие под веревками кисти рук, которые все еще казались ему связанными.

Нет, он не страдал от соседства с этим человеком. Наоборот, ему хотелось побольше узнать о Розданове. Поручик Белой гвардии… Кто бы мог предсказать, что судьба сведет его в одной камере с полицаем, до сих пор считающим себя белогвардейцем? Казалось бы, когда это было: поручики, юнкера, Белая гвардия!..

Лейтенант дождался, пока появившийся у двери охранник всласть выматюжил Розданова, улыбнулся про себя, но и после этого не спешил продолжать разговор.

— Провинциальные мерзавцы. Шваль, — уже совершенно успокоившись, проговорил Розданов, оседая на пол прямо иод дверью. — Как же я, боевой офицер Белой гвардии, мог дойти до того, что согласился стать полицаем? Как я мог снизойти до такой мерзости? Почему не пустил себе пулю в лоб еще тогда, когда мой эскадрон вырубили под станцией Боровской? Вернуться в Россию начальником районной полиции! Какой такой полиции?! Про-вин-циаль-ные мерзавцы!

— Просто вам очень хотелось вернуться на родину. — Беркут вдруг поймал себя на том, что пытается оправдать Розданова в его собственных глазах. — А служить в армии немцев, которых в душе презираете не меньше, чем красных, не могли.

— Святая правда, лейтенант.

— Предложили полицию, и вы решились: в полицию — так в полицию. Главное, в России. А там Бог простит.

— Вы читаете мою душу, словно Библию.

— Но оказалось, что такое Бог не прощает.

— Я не желаю выслушивать ваши объяснения. Не вам истолковывать, что Господь Бог прощает, а что нет, комиссар, — все так же миролюбиво заметил поручик.

— Это всего лишь рассуждения. Вслух. Могут же два офицера за день до казни порассуждать о бренной жизни. Два русских офицера. Независимо от того, сколь праведными или неправедными путями пришли они каждый к своей виселице.

— Ну, виселица — это, положим, для вас… Если меня и казнят, то через расстрел, как солдата, а не лесного бандита.

— Ох, как завидую!

— Прекратите, мальчишка, — брезгливо проворчал поручик. — Вы хоть знаете, что этот провинциальный мерзавец Рашковский предложил мне вчера? Доносить на вас. Выспрашивать и доносить. За что я с чувством собственного достоинства съездил его по физиономии.

— Ну?!

— Истинный Бог — съездил. Он, конечно, пообещал отдать меня гестапо. Уже не как проштрафившегося офицера полиции, коим я числюсь здесь, а как врага Германии. Раньше-то немцы не желали разбираться со мной. Рашковскому приказали заниматься. Не хотят, видите ли, расстреливать белогвардейцев. В 41-м они бы, конечно, сразу же кокнули меня, не задумываясь. Теперь заигрывают. И с белогвардейцами, и с власовцами. Поняли — самим, без нас, России не одолеть.

— С вами, думаю, тоже. А что не стали наушничать — спасибо. Это по-офицерски. Странно только, почему сразу же не сказали об этом.

— Потому что не соизволил… Не снисходил до того, чтобы сообщить вам, — с вызовом ответил Розданов. — И вообще… иметь с вами дело. А что касается этого провинциального мерзавца Рашковского… Такого офицера могла воспитать только Красная армия. В Белой гвардии подобных мерзавцев не держали, можете мне поверить.

— Их хватает в любой армии. Но что Раппсовский — особый случай, — с этим согласен. Имел возможность убедиться еще в сорок первом, когда он увел остатки своей роты с боевых позиций, оставив мой дот без прикрытия.

— Да, действительно так было? — вдруг оживился Роз-данов, поднимаясь с пола и подходя поближе к Беркуту. Он словно бы нашел, наконец, истоки той мерзости, которая наполняла всю сущность Рашковского. Они, эти истоки, в трусости. — Он оставил позиции? Без приказа и без боя? Но ведь это совершенно меняет дело.