Последняя из рода Тюдор - Филиппа Грегори

– Скажи коменданту Тауэра, чтобы послал за акушеркой и чтобы сообщили графу Хартфорду, – прошу я, едва не плача от ужаса, что мне придется пройти через это без помощи матери, сестры или любой другой любящей женщины. – Пусть молится за меня и за малыша.

Она колотит в дверь, и проходит целая вечность, прежде чем раздаются медленные шаги стража, поднимающегося по лестнице.

– Выпустите! Мне надо к сэру Эдуарду! – кричит фрейлина в ответ на бормотание охранника из-за плотной двери. – Она рожает!

Я кое-как добираюсь до угла, где на стене висит простой крест, а перед ним раскрыта Библия. Опускаюсь на колени и произношу молитву. Жду, когда снова придет боль, и молюсь за то, чтобы мы с малышом были в целости и сохранности, молюсь, чтобы поскорее пришла акушерка. Нам нужен хоть кто-то, знающий, что делать.

Когда акушерка стучит во внешнюю дверь и бежит по ступенькам, я слышу, как начинает барабанить в дверь мой муж Нед, моя любовь.

– В чем дело? Что происходит?

Его крики доносятся даже сквозь толстую деревянную дверь.

– Нед! Нед! Он скоро родится! – кричу я в балочный потолок.

Мистер Ноззл прыгает в мою незаправленную кровать и прячет голову под подушку. Нед быстро пересекает свою комнату, и до меня доносятся приглушенные вопли, словно он прижимает губы к каменному полу своей камеры, отчаянно желая, чтобы его слова достигли моих ушей.

Сквозь каменный пол, холодный и толстый, я не слышу, что он говорит, но это и не важно. Я знаю, что Нед любит меня, знаю, что он будет страшно переживать, пока я не пришлю весточку о том, что со мной и ребенком все в порядке. Забегает акушерка, за ней хлопают дверью, закрывают ее на засов, а я тем временем нахожу хоть какое-то утешение в том, что Нед всего на этаж выше меня, стоит на коленях, прильнув лицом к каменному полу, ждет первого крика своего ребенка и молится за свою жену, терпящую невероятную боль.

* * *

Муки длятся долго, хотя акушерка заверяет, что для первого малыша это довольно быстро и что она помогала женщинам, чьи роды заняли несколько дней. Я пытаюсь заткнуть уши, лишь бы не слушать ее мрачные предсказания и жуткие истории о смерти при родах и мертворожденных младенцах, когда фрейлина перебивает акушерку и говорит:

– Но у ее светлости все идет хорошо!

– Леди Катерина старается как может, – согласно кивает старая ведьма.

Вытерпев очередной приступ боли, я поправляю ее:

– Леди Хартфорд. Я графиня Хартфорд.

– Как скажете, миледи, – говорит она, отводя взгляд.

Неужели попытки опровергнуть наш брак дошли до того, что и ей приказали не называть меня по титулу супруга?

Я не могу ясно мыслить, разум затуманен болью и страхом – во время схваток я хожу туда-сюда, а потом ложусь в кровать и отдыхаю. Такое чувство, что меня разрывает пополам, ужасное ощущение, что меня четвертуют, отказав в милости повешения. Я думаю о Джейн, которая встретила свою смерть совсем рядом от этого места, думаю о мучениях, что она испытала, когда опустился топор. Может, и я умру в Тауэре, как моя сестра, как мой отец? Остается надеяться лишь на то, что после этих страданий я увижу их в раю.

* * *

Акушерка, наблюдавшая за тем, как я ходила, а потом останавливалась и стонала от боли, схватившись за стул, убирает свое веретено и говорит:

– Сейчас пойдет. Приготовьтесь.

– Что мне делать? – в исступлении спрашиваю я. – Что теперь?

Она издает короткий смешок.

– Надо было раньше этим поинтересоваться, леди Катерина.

– Леди Хартфорд, – сквозь зубы, едва не на последнем выдохе, настаиваю я. – Я жена графа Хартфорда.

Акушерка грубо толкает меня на четвереньки, и я, точно рожающая кобыла, со стоном тужусь и отдыхаю по ее команде. За этим следует крайне странное ощущение, что-то скользящее и извивающееся, после чего она говорит:

– Благослови и помоги вам Господь, это мальчик.

* * *

Мой малыш, виконт Бошан, будет назван Эдуардом в честь отца и его предков. Этот род восходит к Эдуарду III и дальше. Так как оба его родителя королевских кровей, ребенка должны бы встречать торжествами и залпами пушек, чтобы о его появлении на свет знали во всем христианском мире, но его просто уложили в постель рядом со мной, и никто нас даже не навещает. Мальчика относят в часовню Тауэра и крестят в купели, которая стоит прямо над гробницами его родных. Там похоронены его тетя и его дедушка Грей. Как и дед по линии Сеймуров. Обряд крещения проводится даже не священником, а сэром Эдуардом, комендантом Тауэра, тюремным надзирателем малыша, потому что забытая Богом Елизавета, глава Церкви Англии, не позволит рукоположенному священнику благословить душу новорожденного, который приходится ей родней. От этого мне хочется плакать. Как же низко, как низко она пала! Не пустить священника к невинному малышу. Она пала ниже некуда.

Я не могу быть несчастлива, ведь мой мальчик гукает в колыбельке и улыбается при виде меня. Он забавнее любого домашнего питомца и при том довольно очаровательный. Даже Мистер Ноззл понимает, что среди нас появился принц, и относится к нему с тем же восторженным удивлением, как и мои фрейлины, которые то бегают за отрезом ткани, который я подкладываю на плечо (малыш срыгивает после кормления), то держат его машущие ручки и крошечные пухленькие ножки, пока я снимаю с него пеленки.

Я кормлю его сама, точно крестьянка, и смеюсь при мысли о том, что Елизавета со всей ее жестокостью подарила мне величайшую радость в жизни. Родись маленький виконт в королевском дворце, где его появление на свет считалось бы достойным, его немедленно забрали бы у меня и мы жили бы раздельно. Его держали бы в королевской детской, а я следовала бы за двором, куда бы тот ни направился, даже если поездка занимает несколько недель. Для малыша я стала бы чужой, а его первую улыбку увидела бы кормилица. Но раз я нахожусь в заключении и мой невинный сын тоже, мы здесь словно птицы в клетке, вместе поем и чистим перышки, как радостные коноплянки Джейни.

Ночью он прижимается ко мне, спит у меня на руках. Я привыкаю просыпаться и слушать его тихое частое дыхание. Иногда малыш лежит так неподвижно, что я прикладываю ухо к его крошечному носику, желая убедиться, что он жив и здоров, что утром он откроет свои голубые, как колокольчики, глаза и улыбнется мне.

Все говорят, что он хороший мальчик. И правда, он никогда не плачет. Только все боятся, что я его избалую, потому что я беру его на руки, как только малыш зашевелится, ношу его с собой из одной комнаты в другую, усаживаю его на колени, когда читаю или пишу, прикладываю к пухлой груди, едва он утыкается личиком в лиф моего платья. Молоко идет с легкостью, и меня переполняет любовь. О таком счастье я не могла и мечтать. Я не представляла, что можно любить ребенка так сильно, что его появление на свет вызывает восторг, а его жизнь кажется чудом, и ничто, ничто не заставит меня жалеть о случившемся.