Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Вдумчивое отношение к слову помогает нащупать тот лексический уровень, который доступен людям, не получившим систематического образования. Страницы конспектов свидетельствуют о том, с каким уважением и вниманием относился лектор к своим малограмотным слушателям: текст несет следы кропотливой работы. Ходасевич тщательно готовился к каждой лекции, возвращался к написанному, исправлял и дополнял конспект, оттачивал формулировки, подбирал новые примеры.

Необходимость добраться до “сути” требует уважения к аудитории: поэт не склоняется к ней, а стремится поднять ее до восприятия высоких смыслов, лежащих в области литературы и нравственности. Он беседует со студийцами об объемности, сферичности пушкинских творений. Знакомит слушателей с основами текстологии и объясняет им значение и ценность вариантов. Рассказывает о традиции литературных мистификаций (в которых, вспомним, и сам не раз пробовал силы). Анатомируя “Моцарта и Сальери”, прослеживает “целый мир, возникающий из столкновения двух образов, двух начал”: последовательно, проникая все дальше и дальше вглубь произведения, демонстрирует переплетение семи драм, на которых построен сюжет. Перечисляет имена ведущих исследователей творчества А.С. Пушкина. Не только утверждает необходимость изучения личности поэта для понимания его творчества, но дает пространное и поэтическое определение самому понятию “личность”:

Симпатия Ходасевича к пролеткультовцам кажется вполне искренней: в отличие от своих руководителей, они не лишены были обаяния и могли нравиться изысканным интеллигентам. “Вроде бурсаков, но молодость, компанейство и какая-то поэтическая фантазия есть в них”[274], – так отзывался о пролеткультовцах Михаил Кузмин. Однако возможности, творческий потенциал и уровень их развития Ходасевич оценивал со свойственной ему трезвостью. Отчасти по этой причине, отчасти из-за внимания, которое привлекали лекции “буржуазных” специалистов, явно вышедших за границы отведенной им “технически-подсобной” роли, сотрудничество с их руководителями было обречено на неудачу. Стремясь предотвратить распространение “замаскированной контрреволюции”, начальство всеми силами мешало занятиям. Ходасевичу пришлось трижды начинать курс, каждый раз планировать и строить заново и трижды его обрывать его – всякий раз в то время, когда студийцы только втягивались в работу. Сначала это были отдельные лекции, посвященные различным аспектам пушкинистики, затем – семинарий, потом – начало курса “Жизнь и творчество Пушкина”. Но тут уж обессилившее в борьбе с “буржуазным специалистом” руководство Пролеткульта отправило студийцев на фронт. Лектор остался без слушателей и без работы.

Как видим, Ходасевич поначалу недооценил масштабы бедствия. Теперь он убедился, что при большевиках невозможна никакая разумная деятельность: они всегда найдут способ помешать.

Архив вкупе с конспектами лекций, читанных студийцам, хранит эпитафию педагогическому опыту поэта: записку без даты, которую, основываясь на содержании и характере почерка, логично отнести к тому времени, когда оборвались лекции в литературной студии Пролеткульта:

Так закончился – полным провалом – первый период попыток Владислава Ходасевича сохранить себя в России, период активной деятельности. На смену пришел второй этап – он обозначен возвращением к первоначальной идее: “писать только для себя”. Период созерцания, “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет”; накопления фактов и размышлений над увиденным, заметок и раздумий.

Об этом времени архив информирует “Записной книжкой”, тетрадкой крошечных листочков в клетку, исписанных рукою Ходасевича. “Книжка” служила поэту с конца 1920 года до дня его отъезда: была с ним в Петрограде и сопровождала в колонию Дома искусств Бельское Устье.

Изменилась позиция – изменилась точка зрения. Поэт отказался принимать участие в происходящем, но он все еще – не только телом, но и душой – в России и с Россией. Теперь он не действующее лицо на театре исторических событий, а вдумчивый зритель. Он вглядывается в перемены и оценивает их с присущей ему остротой и трезвостью. Его внимание останавливают равно трагические моменты и комические черточки. Здесь мало сугубо личного и совсем нет мелочей: даже бытовые зарисовки не остаются просто картинками, а служат поводом для обобщений. Ходасевич верен себе, касаясь своих любимых тем: соотношения стиль – личность, форма – содержание, Пушкин – Лермонтов. В то же время он стремится проникнуть в грядущее, предугадать судьбы мира, науки и языка. Размышления перерастают в емкие формулировки, а прозрения подчас поражают точностью: