Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965 - Дмитрий Медведев

Из других советских картин в мемуарах британского политика находит отражение фильм В. М. Петрова (1896–1966) «Кутузов» производства 1943 года. Черчилль дважды смотрел байопик про генерал-фельдмаршала. Первый раз — на русском языке. Картина вызвала у него «большое восхищение», но из-за языкового барьера он не смог «понять точного смысла всех действий». Во второй раз он смотрел фильм с английскими субтитрами. По его словам, «это один из самых блестящих фильмов, которые я когда-либо видел». Описывая свое впечатление от картины, он заметил, что «никогда еще борьба двух характеров не была показана с большей ясностью. Никогда еще кинокадры не запечатлевали более наглядно то, насколько важна преданность командиров и рядовых. Никогда я не видел лучшего владения искусством съемки». По словам Колвилла, Черчилль был «крайне впечатлен непредубежденным отношением, которое показано в фильме к царскому режиму».

Если вернуться к литературным предпочтениям британского политика, то в напряженное военное время отчетливо проявилась его любовь к поэзии. Он часто обращался к любимому Джорджу Гордону Байрону (1788–1824). Еще до того как пробил набат мировой войны, в апреле 1939 года, после захвата итальянскими войсками Албании, он выступил с заявлением перед прессой, в котором процитировал строки из «Паломничества Чайльд-Гарольда»:

Тысячелетья длится рост державы,

Ее низвергнуть — нужен час один….

Черчиллю понравилась эта мысль, и двадцать лет спустя, во время своего выступления во время выборов в парламент, — последнее публичное мероприятие подобного рода в жизни знаменитого государственного деятеля, — он повторит ее, пересказав своими словами: «Строительство является трудоемким процессом, длящимся много лет. В то время как разрушить можно в результате бездумного решения всего за один день».

Черчилль еще не раз будет обращаться к magnum opus британского классика. Так, в ноябре 1940 года, когда обсуждались перспективы авианалета на Италию и Джон Колвилл выразил надежду, что в случае бомбежки Рима Колизей удастся сохранить, Черчилль успокоил его, сказав, что с амфитеатром Флавиев ничего не случится, лишь упадет еще пара камней. А затем задумчиво произнес:

Покуда Колизей неколебим,

Великий Рим стоит неколебимо,

Но рухни Колизей — и рухнет Рим….

В феврале 1941 года, характеризуя Муссолини, он использовал популярное сравнение из другого известного произведения Байрона: «Ода к Наполеону Бонапарту»:

Он был как все земные боги:

Из бронзы — лоб, из глины — ноги.

Из других поэтов Черчилль цитировал в военные годы не менее им любимого Шекспира, Альфреда Теннисона (1809–1892), а также Томаса Мура (1779–1852). Возглавив в сентябре 1939 года Адмиралтейство, он задался вопросом, неужели ему и его стране придется второй раз пройти через все ужасы мировой войны, через те же надежды, разочарования и поражения. Он стал вспоминать имена тех, с кем ему довелось работать в Военно-морском министерстве четверть века назад. Никого из них уже не было в живых. Остановившись на этой мысли, он вспомнил меланхоличные строки из «В ночной тишине» Мура:

Иду я один,

Чужой господин,

По зале большой и пустой.

Погашен свет,

Хозяев нет,

Веселье, смех сменил застой.

В сентябре 1941 года, во время выступления в палате общин, Черчилль продекламировал памятные строки из стихотворения Уильяма Эрнеста Хенли (1849–1903) «Непокоренный»:

Пусть впереди огонь борьбы,

Меня опасность не страшит.

Я — господин своей судьбы,

Я — капитан своей души.

Черчилль процитировал последние две строчки, несколько изменив их: «Мы по-прежнему — господа своей судьбы, мы по-прежнему — капитаны своих душ». Это был не первый случай, когда он менял оригинальный текст. Например, во время беседы с премьер-министром Австралии Робертом Мензисом (1894–1978) он процитировал строчку из поэмы Уильяма Вордсворта (1770–1850), посвященную Французской революции. В оригинале значилось: «Благословен живущий во время той зари». Он изменил на: «Благословен живущий во время того века».

По мнению Р. Мензиса, обращаясь к поэзии (не важно, цитируя в точности или изменяя текст под влиянием момента), Черчилль преследовал действительно важную цель: он хотел воодушевить окружающих. Если для Чемберлена война была трагедией, противной всему его естеству, и он хотел укрыться от нее в любимых произведениях, то для Черчилля война была вызовом, и он использовал литературу и кино, чтобы приободрить окружение, передать заряд своей энергии, решительности и стремления проявить себя, вдохновить людей на демонстрацию всего того, на что они способны, подвигнуть к борьбе за свои идеалы, свой кров, свою семью, свою страну.

Суровые времена, суровый подход. Но времена меняются, принося с собой очередные изменения и новые проблемы. Когда грохот войны утих, началось послевоенное восстановление. Пришла новая эпоха. Кому-то она была близка, для кого-то — непривычна. В первой половине 1950-х годов Черчилль завершал свое восьмое десятилетие. Не каждый способен в столь почтенном возрасте поспевать за метаморфозами и наслаждаться ароматом перемен. В такие моменты дороже стабильность, а многие веяния и новшества вызывают подозрение и отторжение. Стоит ли удивляться, что с учетом этих тенденций взывающую и будоражащую литературу военного времени в идейной ойкумене Черчилля заменили викторианские авторы.

Во второй половине сентября 1953 года он отправился в очередной раз отдыхать на Лазурный Берег, где одновременно с живописью погрузился в чтение. Им был прочитан роман Дизраэли «Конингсби, или Новое поколение», вышедший в 1844 году — за двадцать четыре года до того, как автор стал премьер-министром. В этом романе, помимо многих памятных фраз: «Без сильной оппозиции не устоит ни одно правительство»; «Все великое в мире сотворили молодые»; «Молодость — заблуждение, зрелый возраст — борьба, старость — сожаление»; «Человек по-настоящему велик лишь тогда, когда им руководят страсти», изложена политическая философия графа Биконсфилда с акцентом на разложение нации в качестве наказания за падение нравов и отказа от традиций.

Прочитав за три дня три четверти романа, Черчилль, выходец из аристократии, признался своей супруге: «Я рад, что не живу в этом фальшивом, напускном обществе герцогов и претенциозных герцогинь. Думаю, было бы интересно написать краткий очерк о викторианской политической сцене. На ней сменилось столько правительств, на ней было столько щеголей, теснивших друг друга ради получения пустой должности при дворе или правительстве».

Несмотря на ироничный скептицизм, XIX век все равно был Черчиллю ближе, чем XX столетие с его мировыми войнами, ослаблением роли индивидуального начала, духовным обнищанием, а главное — созданием оружия массового поражения. «Мир стал слишком запутан, и настоящее облегчение найти убежище в викторианской литературе», — скажет он своей супруге после прочтения «Грозового перевала» — единственного романа Эмили Джейн Бронте (1818–1848), но который, по мнению Черчилля, «без сомнения заслуживает свою популярность».