Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти

Многие из нас говорили о Teatro даже как о проявлении сверх-искусства (туманность смысла, сокрытого за этими словами, явно играла им на руку). Однако после пропажи фотографа все сведения, что я раздобыл о Teatro, фрагментарные и не очень, предстали в совершенно новом свете. Я больше не считал, что Teatro был каким-то образом связан с супер-искусством или искусством любого рода – на самом деле наоборот. На мой взгляд, Teatro Grottesco был и оставался хищником, уничтожавшим все, что я воспринимал как искусство, – отсюда и такие последствия для моего творческого окружения. Была ли эта разрушительная сила продуктом чьего-то намерения или же являлась эпифеноменом какого-то постороннего монструозного замысла, я понятия не имел – мне было сложно даже сказать, применимы ли вообще слова «намерение» и «замысел» ко всему этому. Однако я уверился в том, что для человека искусства, сталкивающегося с Teatro, исход был заранее предрешен – он переставал быть человеком искусства. Странно, но даже зная об этом, я продолжал действовать так же, как и раньше.

Не могу сказать, я ли привлек внимание Teatro или все произошло наоборот, впрочем, вряд ли такие детали имеют значение. Важно следующее: когда я понял, что Teatro – это совершенно антихудожественное явление, я решил превратить собственное искусство, то есть нигилистическую прозу, в анти-Teatro феномен. А для этого нужно было глубоко проникнуть в суть проблемы, вычленить основополагающий аспект бытия этой жестокой труппы, разобраться в глубоко утонченном, в чем-то даже призрачном разнообразии ее свойств и функций.

Спенз сделал воистину визионерское открытие, когда интуитивно сообразил, что в природе Teatro будет отреагировать на его просьбу кого-то полностью уничтожить (хотя точное значение слов «он узнает о мягких черных звездах», сказанных о домовладельце Спенза, станет известно нам обоим значительно позже). Я понял, что мне нужно такое же озарение. Пусть я уже осознал, что Teatro – это совершенно антихудожественное явление, но еще не был уверен, в чем же конкретно будет заключаться анти-Teatro феномен и как мне превратить в него собственную прозу.

Несколько дней я размышлял над этими вопросами. Как оно обычно со мной случалось, мыслительный процесс что-то отнял у процессов физических, и, ослабев, я подхватил кишечный грипп и в течение недели не мог покидать квартиру. Тем не менее именно благодаря недугу паззл окончательно сложился: я докопался до сути Teatro и понял, что нужно делать, чтобы противостоять этой труппе кошмаров.

Когда мы долго болеем, особенно кишечным гриппом, то по-другому воспринимаем мир: обычные вещи зачастую предстают перед нами совсем незнакомыми и даже чуждыми; когда мы выздоравливаем, к нам чаще всего возвращается привычная картина мира, тем самым спасая нас от суицида или сумасшествия – не все выдерживают неприятные открытия, которые дарит нам болезнь. По аналогии, Teatro Grottesco и был чем-то вроде болезни, вируса, заражаясь которым, человек становился в высшей степени восприимчивым к определенным вещам и их смыслу. Вот только на кишечный грипп, как и на любой другой, у человека вырабатывается иммунитет. А к недугу под названием Teatro Grottesco не существует антител, организмы тех индивидуумов, на которые он нацелен (читай, художественная богема) их не вырабатывают. Преодоление любого заболевания помогает изменить сознание человека, понять многие важные вещи, но когда человек выздоравливает, сознание возвращается в привычное русло, иначе он не сможет жить так же, как прежде. Напротив, вирус Teatro, похоже, оставался в организме и влиял на разум. Жертве не грозило безумие или самоубийство (как могло бы произойти, узнай она, что ее вирус обладает самосознанием), но с творчеством для нее навсегда было покончено. Объяснялось все просто: иммунитета к Teatro не существовало, а значит, невозможно было избавиться от навязанных им образов реальности.

Зайдя в мыслях о Teatro столь далеко, поняв его природу и описывая его в своей анти-Teatroвской прозе, я вдруг понял, что топчусь на месте. Сколько бы времени я ни тратил на размышления, мне не удавалось даже на секунду представить, какие факты он открывал людям искусства, какие обязанности на них возлагал и почему в результате этого контакта они отказывались от творчества. Конечно, я мог смутно представить себе некое прозрение, которое лишало бы художника способности творить. Более того, ко мне пришла достаточно подробная и тревожащая идея о том, каким могло быть такое прозрение, «прозрение мира», как я его назвал. Но все равно я не чувствовал, что проник в тайну Teatro. И единственный способ познать врага, похоже, состоял в том, чтобы встретиться с ним лицом к лицу. То есть осознанно привлечь к себе его внимание. Наше столкновение произошло бы в любом случае как только стало бы известно, что мои тексты стали анти-Teatro феноменом: так бы я приблизился к этой труппе кошмаров совершенно возмутительным образом, встретился бы с ее реалиями и действиями, даже если бы она не хотела. А потому сейчас мне даже было не нужно на самом деле писать рассказы против Teatrо. Я должен был, пусть и обманывая, дать всем знать, что я это уже сделал.

И, едва выздоровев, я окунулся в художественный андеграунд, к которому принадлежали люди моего круга, и стал распускать слухи. Дескать, мне удалось настолько хорошо понять сущность Teatro Grottesco, что я, еще далеко не исчерпав свой потенциал, использую полученные знания для написания рассказов. Я объяснил своим коллегам, что просто для того, чтобы существовать, не говоря уже о создании художественных произведений, мы должны избегать определенных вещей, что подавляют наши умственные способности. Тем не менее их нужно знать хотя бы для того, чтобы лишить их права голоса – будь то некий голос в нашем сознании или смутный неразборчивый голос произведений искусства. Глас безумия, например, это лишь шепот в клокочущей истории искусства, так как его реалии сами по себе сводят с ума, чтобы о них долго говорить… а уж Teatro и вовсе не имеет голоса, принимая во внимание его неуловимо гротескную природу. Но он, продолжал я, не только распространяет острое осознание этих самых определенных вещей, не только погружает в их реалии и функционирование этих реалий, но на самом деле идентичен им. И мне, во всеуслышание заявлял я, одному удалось полностью погрузиться в стихию Teatro – и не отступиться, а взять и облечь знание в прозу. И знаете что? Кажется, именно так работает это ваше “сверх-искусство”. Сказав так, я пообещал прочитать свои небольшие прозаические заметки на очередном собрании в библиотеке Дез-Эссенте.

Тем не менее когда мы устроились в старых креслах, заняв угол библиотеки, несколько собравшихся решили оспорить мои взгляды и утверждения о Teatro.

– Никто не знает, что это такое на самом деле – Teatro Grottesco, – хрипло выдохнул вместе с сигаретным дымом один коллега-поэт. – Я вот не уверен, что такая штука вообще существует.

– Спенз знал, с чем связывается! – возразил я. – Все скоро поймут и узнают!

– Спенз! – закатила глаза какая-то девушка. Она когда-то жила с фотографом и сама занималась фотографией. – Он просто исчез и теперь уже ничего не расскажет. Мы ничего от него про Teatro не узнаем!

– А как же остальные? Режиссер “Ада”, художник, та женщина, что всегда наряжалась в фиолетовое? Все они, как и Спенз, столкнулись с чем-то, что поставило крест на их творчестве!