Ноктуарий. Театр гротеска - Томас Лиготти

Конечно же, эти, как их назвал Куиссер, цирковые номера были не особо затейливыми – даже по ярмарочным стандартам. Тем более те, что служили рекламной уловкой для клиентов заправок, удаленных от основных дорог. Цирковой номер обычно давали лишь один, перед зрителями разыгрывался один и тот же набор сценок. Это была небольшая палатка из грязного рваного полотна. Дверью служил обрывок свободно болтающейся ткани, через которую Куиссер – с родителями или без – попадал внутрь. Внутри было несколько деревянных скамей, слегка увязших в сухой грязи, а перед ними – крошечный помост, приподнятый почти на фут над землей. Освещался он двумя обычными торшерами без абажуров, стоявшими по краям и бросавшими на стены живописные тени. Куиссер сказал, что всегда замечал потертые провода, шедшие от стойки каждой лампы – через цепочку удлинителей – к маленькому кирпичному строению на заправочной станции, скрытому за рекламой жевательного табака и прочей подобной ерунды.

Зрители, входившие в палатку и занимавшие свои места на скамейках, обычно понятия не имели, что им предстоит увидеть. По словам Куиссера, не было никаких афиш или плакатов – ни перед входом, ни внутри. В массе своей, за одним важным исключением, все эти шоу, или спектакли, предлагали примерно одинаковый набор всякой чепухи. Зрители рассаживались на деревянных скамьях – зачастую расшатанных или так неровно установленных на земляном полу, что на них и усидеть было тяжело, – и представление начиналось.

Сценки разнились от представления к представлению, и все их помнить Куиссер, конечно, не мог. Он припоминал нечто, что назвал «Пауко-человеком»: эта миниатюра сводилась к тому, что одетый в дурацкий костюм актер торопливо перебегал из одного угла сцены в другой, а потом ускользал в щель в глубине палатки. Актер этот, добавил Куиссер, был работником заправки – обслуживал бензоколонку, мыл окна и выполнял другую подсобную работу. В иных сценках, вроде «Гипнотизера», униформа работника, засаленный синий или серый комбинезон, предательски выбивалась из-под сценического наряда. Куиссер и сам не знал, почему дал этой сценке такое название: в ней не было ни малейшего намека на гипноз, да и афиш или плакатов с упоминанием гипнотических штучек не имелось и в помине. Просто актер, одетый в длинное свободное пальто, вдруг принимался хаотично жестикулировать руками перед публикой – это выглядело тем более странно, что лицо его закрывала примитивная пластиковая маска, кое-как копирующая черты человеческого лица, с глазницами, заделанными кругляшами со спиралевидным узором. А затем он, спотыкаясь, просто удалялся со сцены.

Куиссер вспоминал еще многое из увиденного: «Марионетка», «Червь», «Горбун», «Доктор Ловкач». За одним важным исключением, все происходило одинаково: люди заходили внутрь палатки, занимали шаткие скамейки и вскоре встречали актера, который на пару минут поднимался на подмостки, освещенные двумя обычными торшерами. Единственным отклонением от скучной рутины была миниатюра, которую Куиссер прозвал «Конферансье».

В то время как все прочие номера начинались и заканчивались после того, как Куиссер с родителями уже устраивались на своих местах в палатке, номер Конферансье они заставали всегда в процессе. Как только Куиссер, покорно следуя за родителями, ступал под своды шатра, он сразу видел его абсолютно неподвижную фигуру, стоящую на сцене спиной к зрителям. По какой-то причине всякий раз, когда они входили в ярмарочный шатер с его затасканными, неуклюжими увеселениями, они оказывались в полном одиночестве. Обычно это не смущало и не пугало юного Куиссера, за исключением тех случаев, когда войдя под своды палатки, он натыкался взглядом на одиноко застывшую фигуру Конферансье, повернутого спиной к пустым скамьям, грозящим, казалось, рассыпаться от первого прикосновения. Завидев его, Куиссер всякий раз хотел тут же развернуться и сбежать. Однако вслед за ним входили родители, подталкивая его вперед, так что не успевал он опомниться, как они все уже сидели в самом первом ряду и смотрели на Конферансье. Родителям невдомек было, несколько раз повторил Куиссер, какой ужас внушала ему эта странная фигура. Честно говоря, посещение ярмарок, а тем более шатра, вообще не входило в их планы – они делали это только ради сына. Его мать с отцом предпочли бы просто заполнить бак и отправиться дальше – к следующей точке намеченного маршрута.

Куиссер утверждал, что его родителям, похоже, нравилось наблюдать, как он сидел, объятый страхом, перед Конферансье, – до тех пор, пока просил их вернуться к машине, не в силах больше этого вынести. Но вместе с тем сам персонаж – непохожий ни на один ярмарочный образ из всех, что Куиссер мог припомнить, – буквально завораживал его: одетый в длинный плащ, касающийся грязного пола небольшой сцены, и старый цилиндр с торчащими из-под полей жесткими рыжими волосами, такими мерзкими на вид, словно в них кишели паразиты. Когда я спросил, не мог ли это быть парик, Куиссер, тщательно перебирая воспоминания, смерил меня снисходительным взглядом, как бы подчеркивая: не ты там был, не тебе судить, я своими глазами видел эти космы, выбивающиеся из-под старой шляпы. Кроме волос, единственное, что еще могли видеть зрители, как отметил Куиссер, – это пальцы Конферансье, которые казались деформированными, какими-то скрюченными, похожими на клешни бледно-зеленоватого цвета. Сама поза этого безвестного артиста, на взгляд Куиссера, была рассчитана на то, чтобы держать зрителя в напряжении – в любой момент он мог неожиданно развернуться и встретиться с аудиторией лицом к лицу, взмахнув крыльями плаща, зажатыми в заплесневелых пальцах, и высоко взметнув руки. Но Конферансье не двигался. Правда, порой – если Куиссеру это не мерещилось – он чуть склонял набок голову, либо левее, либо правее, как бы стращая тем, что вот-вот повернется вполоборота и скажет «ку-ку». Но то, вероятней всего, была лишь иллюзия: Конферансье сохранял абсолютную неподвижность – зловещий манекен, чье мертвенное оцепенение вызывало самый бурный отклик воображения.

– До чего же мерзкое притворство, – пробормотал Куиссер и замолчал, допивая вино.

– А что, если бы он обернулся к зрителям? – спросил я и, ожидая ответа, пригубил чай с мятой, хотя пользы от него, видимо, не было никакой, но и вреда желудку он не причинял. Потом закурил легкую сигарету. – Эй, ты меня слышишь?

Куиссер смотрел на сцену в другом конце зала Алого Кабаре.

– Сцена не изменилась, – сказал я довольно резко. Несколько посетителей за ближайшими столиками обернулись и посмотрели на меня. – Те же панели. Те же рисунки на них.

Куиссер нервно играл опустевшим бокалом.

– В юности, – сказал он, – я несколько раз видел Конферансье за пределами ярмарки, так сказать, не в привычной обстановке.

– Мне кажется, я уже сегодня наслушался твоих историй, – прервал я его, держась рукой за больной живот.

– Прости, что? – переспросил Куиссер. – Ты ведь их тоже помнишь, эти ярмарки? Что-то такое смутно вспоминается? Я так и думал, что ты их вспомнишь!

– Знаешь, – ответил я ему, – я услышал достаточно об этих твоих ярмарках, чтобы понять, к чему ты клонишь.

– В каком это смысле – к чему я клоню? – спросил Куиссер, по-прежнему глядя на сцену в глубине зала.