ПЬЕР - Герман Мелвилл

а также самопровозглашенные приверженцы его собственного великого гения часто подавали ему прошение относительно сведений, необходимых для написания его биографии. Они уверили его, что жизнь это самое недолговечное явление из всего сущего. Он мог бы чувствовать себя гораздо старшим, время могло пройти для него легко; но при любой внезапной и фатальной болезни сколько же его прошедших часов было бы занято фантазией, в которую он отбывал навсегда, оставив мир в крайнем неведении относительно того, какими были точная структура и цвет первых панталон, которые он носил. Эти видения, действительно, затрагивали его очень нежные чувства, заранее неизвестные наставляющим Пьера. Но когда Пьер решил, что вследствие его чрезвычайной юности его собственные воспоминания о прошлом вскоре слились во всевозможные фрагментарные реминисценции и общие неопределенности, то не смог не обнаружить, что не в его духе предоставлять такие материалы нетерпеливым биографам, тем более, что его руководящие проверенные авторитеты в этих вопросах из его прошлой карьеры теперь навечно отбыли за грань всякого человеческого общения. Его прекрасная матрона Кларисса была мертва уже больше четырёх лет. Напрасно молодой литературный друг, известный автор двух справочников и одной Эпопеи, – которого, если уж так случилось, стоит упомянуть, – горячо поддержал мотивы несчастных биографов, сказав, что, хотя это и неприятно, но нужно платить за известность; отступать было бесполезно, и все завершилось взятием с верхушки его шляпы корректурных оттисков его собственной биографии, которые, исходя из самых разумных соображений, были вскоре изданы для масс в форме брошюры, ценой всего лишь в шиллинг.

Для него было изумлением и огорчением, когда уже другие и менее деликатные претенденты присылали ему свои регулярно печатающиеся справочно-биографические циркуляры с его именем, вписанным чернилами, прося его удостоить их самих и весь мир скромным эссе о своей жизни, включая критические пометки на его собственных письмах; отпечатанный циркуляр огульно утверждал, что, несомненно, он сам знает больше о его собственной жизни, чем кто-либо другой из живых людей; и только он, собравший большие работы Глендиннинга, настолько высоко сведущ, чтобы проанализировать их и выдать окончательное суждение по их замечательному строению.

Теперь он находился под влиянием оскорбительных эмоций, порожденных вышеупомянутым факторами; такое преследование со стороны издателей, граверов, редакторов, критиков, коллекционеров автографов, знатоков портретов, биографов, просящих и протестующих литературных друзей всех видов привело к тому, что в юную душу Пьера проникли печальные предчувствия чрезвычайной неудовлетворительности от общественной известности, начиная с самых горячих предложений наиболее мучительной демонстрации его имени, – из-за них он с горечью был вынужден вернуться далеко назад.

И можно вполне поверить тому, что после замечательного всемирного жизненного открытия, так внезапно сделанного Пьером в Лугах, – открытия, которое в некоторые определенные моменты совершенно тимонизировало его, – ему удалось скомкать с особо нервным отвращением и презрением этот весьма плотный пакет, содержащий письма от его биографов и других неразумных корреспондентов, который, в менее тяжёлый час, он отнес бы к любопытству. И с почти адской усмешкой видя эту реальную кучу мусора, навечно уничтожаемого в огне, и чувствуя, как огонь поглощает его прямо перед его глазами, он в своей душе навсегда убивал последний и мельчайший неразвившийся микроскопический зародыш того великого презренного тщеславия, к которому эти забавные отправители решили обратиться.

Книга XVIII

Пересматривая Пьера,

как молодого писателя

I

Поскольку различными косвенными и более чем обычными намеками Пьер был сочтен природным гением, то могло показаться странным, что к настоящему времени только самые простые журналы должны были оказаться единственными оформителями его мыслей. Но нужно добавить, что при самом трезвом взгляде бумаги не содержали ничего необычного; действительно – если сейчас полностью опустить всю иронию, то к настоящему времени к любым подобным вещам относились снисходительно – эти беглые произведения господина Пьера оказались весьма банальными.

Как я говорил задолго до этого, истиной было то, что Природа в Оседланных Лугах с самого начала благословляла Пьера – трубила ему горном с синих холмов и шептала ему мелодичные тайны своих стремнин и лесов. Но хотя природа издавна и в изобилии кормит нас, она весьма запаздывает с преподаванием нам надлежащей диетической методики. Или, как пример, – чтобы изменить метафору, – существуют огромные карьеры прекрасного мрамора; но как вывезти его; как высечь его; как построить какой-либо храм? Должна полностью пройти юность, затем работа на некоторое время; и потом не только идти дальше и использовать инструменты в карьере, но нужно пойти и полностью изучить архитектуру. Теперь исследователь карьера приходит раньше резчика по камню, а резчик по камню стоит впереди архитектора; и архитектор появляется до появления храма, поскольку храм – корона мира. Да, Пьер был не только очень далек от архитектуры в то время, но, воистину, в то время Пьер был ещё и очень молод. И часто бывает видно, что в шахтах при добыче драгоценных металлов большое количество пустой породы сначала должно быть серьезно переработано и выброшено; аналогичным образом, при откапывании в душе гения чистого золота изначально обнаруживается много бессодержательности и банальности. Оказывается счастьем, если сам человек обладает неким сосудом для своего собственного подобного мусора: но он похож на обитателя жилья, мусор которого нельзя сваливать в его собственный подвал, а необходимо складывать на улице перед его собственной дверью, перекладывая заботу о мусоре на общественных функционеров. Ни от одной банальности, в сущности, никогда не получается избавиться, кроме как по существу не сбросив её саму в книгу, не поймав однажды в книжную ловушку; затем книгу можно будет бросить в огонь, и всё будет хорошо. Но их не всегда бросают в огонь, и количество таких несчастных книг весьма превышает их положительные качества. Но один абсолютно искренний человек, которым и является автор, никогда не будет опрометчивым в точном определении периода, когда ему нужно будет полностью и самостоятельно избавиться от своего мусора и достичь скрытого в его шахте золота. Это в любом случае – истина, тем более, что мудрый человек в определенные моменты больше опасается за то, что у него хранится.

Довольно хорошо известно, что все лучшие произведения самых лучших человеческих умов обычно рассматриваются этими же умами как простые незрелые свежие упражнения, совершенно бесполезные сами по себе, если не считать их стремлением поступить после смерти в великий Божий Университет. Бесспорно и то, что, если какие-либо выводы могут быть извлечены из наблюдений за жизнью знакомых людей самого высокого уровня, самому прекрасному в них, то они, те, кто становится бессмысленной славой мира, не только очень жалки и не заслуживают внимания к себе самим, но часто решительно неприемлемы; у них в комнате нет даже книг. В умах сравнительно приземленных по сравнению с вышеупомянутыми эти составляющие свойства столь мрачны и нездоровы, что они начинают относиться с пренебрежением к тому, что они пишут; подходя к своим столам с недовольством и оставаясь там – как жертвы головной боли и болей в спине – только под тяжким принуждением некой социальной необходимости. Работы, созданные ими, одинаково несерьезны и презренны; порожденные отвращением и счетом от пекаря, рахитичные потомки родителей, пренебрегающих самой жизнью и безответственных в отношении к порожденной им жизни. Не позволяйте близорукому миру на мгновение вообразить, что какая-то тщета скрывается в таких умах, нанятых только для того, чтобы появиться на сцене, из-под силы требуя внимания общественности; их беспредельный жизненный румянец и жар – всего лишь помада, тайно смываемая самыми горькими слезами; их смех зв́́о́нок только потому, что он пустой, и ответный смех для них не смешон.

Не существует ничего столь же обманчиво-очаровывающего как печаль; мы становимся грустными на первом же месте при отсутствии на нём чего-либо способного шевелиться, и мы продолжаем оставаться там, потому что, наконец, нашли здесь аккуратный диван. Несмотря на всё это, возможно, что