Осенний Лис - Дмитрий Скирюк

— Если б я знал это сам… Да и нет у меня никаких мечтов… мечтей… мечт… тьфу ты, черт! — Вконец запутавшись, он рассмеялся и взял ее руку. Прижался щекой к ладони и умолк.

Зерги задумалась, вспоминая что-то, и вдруг встрепенулась.

— Что?

— Да так… Вспомнилось одно старинное присловье. Подумалось вдруг — а ну, как тебе пригодится.

— Какое присловье? — Жуга насторожился.

Зерги улыбнулась и прочла:

Четыре есть зверя и времени года

У каждого место свое и порода —

Волков встретишь к помощи,

Псину — к беде,

Медведь спросит строго и плату возьмет,

А лисы помогут, да все не тебе.

— Как-как? «Помогут, да все — не тебе?» — Он задумчиво потер подбородок. — Интересно… хоть и не совсем понятно. Скажи, там было сказано еще что-нибудь?

Зерги пожала плечами.

— Может, и было, да я не помню.

Взгляды их встретились, и оба как-то сразу умолкли.

— Береги себя, — как-то неловко сказала Зерги.

— Мы увидимся снова? — спросил, помолчав, Жуга.

— Кто знает? — ответила та и тихо повторила. — Кто знает…

Жуга ничего не сказал.

Они стояли мокрые, в снегу, стояли и смотрели друг на друга.

А ветер пел высоко вверху свою вечную песню.

Они стояли и смотрели.

А ветер пел высоко вверху.

Они стояли.

А ветер пел.

Они…

…и ветер.

На сей раз медведь молчал довольно долго.

«Это тоже стихи?» — спросил он наконец.

— Какие?

«Про меня и про других».

— Да.

«Нам, сухопутным, рыбу не понять, и плавать поверху на деревянных досках тоже дело глупое. Хотя откуда вам быть умными? А пиво ваше доводилось мне пробовать. Горчит, но вкусно; пахнет хмелем и приятно животу. А женщина… Гм… Трудно разобраться. И почему-то мне немного больно. Ах-р!!! Ну конечно же — боль! Вот, вот чему сродни вся ваша дружба. Да. Это я понимаю. А тебе? Тебе разве не было больно?»

— Издеваешься? Конечно, было.

«Так почему ж ты не бросил это все?»

— Легко тебе говорить! — Травник уселся поудобнее. — Что ты знаешь о любви? У вас, зверей все просто — вы ищете себе пару только если настает такое время, гон. А после — да гори оно огнем! — своих детей сожрать готовы.

«Не говори мне про огонь!»

— Хорошо, не буду. Но сам посуди, разве я не прав?

«А разве вы порой не убиваете своих детей?»

Жуга промолчал. Затем заговорил, медленно, нехотя.

— Я пробовал забыть. Я был в отчаянии. Хотел начать жить заново. Не вышло. Это что-то сильнее меня.

«Не надо злиться. Просто я хочу понять, зачем ты все это делаешь. Когда ты сам поймешь себя, вопросы станут не нужны».

Травник поднял взгляд на зверя.

— А может, я тоже один из вас? Такое может быть?

Медведь покачал головой:

«В тебе нет волчьей прямоты, зла псов и жадности медведя».

— А как насчет лисиц?

Всю ночь, весь день, и всю вторую ночь мела метель, вздымая юбками в прощальной кутерьме лежалый серый снег, кружилась буйным вихрем, провожая зиму-госпожу своей последней пляской, и лишь к утру на третий день угомонилась наконец.

В густом лесу царила тишь.

Снег лежал на большой лесной поляне повсюду: на старых пнях, торчащих тут и там, на согнутых ветвях деревьев, на плоских, щербатых от времени камнях старого дольмена. Был снег тяжелым и ноздреватым, каким ему и полагается быть в конце февраля, и уж не скрипел под ногой здоровым зимним хрустом, а только проседал со скрипом — тяжко, неприятно.

Всходило солнце.

Сорока на ветвях суматошно завертела головой, слишком поздно услыхав шаги, расправила крылья и взлетела с громким стрекотом, сверкая белыми боками. Мелькнула меж деревьев раз, другой и уселась на самой макушке высокой ели, глядя с любопытством вниз, где показались люди.

Двое вышли на поляну одновременно, с разных ее сторон: один с севера, другой — с юга. Шагнули разом на нетронутый снег и остановились, молча глядя друг на друга.

Они были похожи, эти два странника. Очень похожи. Перепутать их было проще простого — оба рыжие, кудлатые, худые телом и лицом, обоим на вид лет по двадцать. Они могли бы быть братьями, и даже шрам, косой чертой пометивший висок пришельца с юга, в точь повторял такой же шрам второго странника.

Но была между ними и некая разница.

Пришедший с севера одет был в старый полушубок, местами порванный и кое-как зашитый, и выглядел усталым, словно после долгого пути. Бог знает, где и как провел он нынешнюю ночь, спасаясь холода и ветра, вероятно, где-нибудь в стогу — в буйных рыжих волосах, не знавших гребешка по меньшей мере две недели, застряли ломкие золотистые соломинки. В руках его был посох, за спиной — котомка.

Второй казался чуть моложе, волос имел покороче и шел налегке, а одет был совершенно не по погоде в серые домотканые штаны, рубаху и мохнатую безрукавку белой овчины. Имей сорока чуть побольше соображения, чем отпущено природой глупой птице, ее непременно удивила бы еще такая вот нелепость: следов на снегу он не оставлял.

Они сошлись посредь поляны и встали там лицом к лицу, где замерли в извечном хороводе серые круги руин. Странник с юга первым нарушил молчание.

— Зачем ты здесь? — спросил он тихо.

— Пришло время, — медленно ответил другой, — и я вернулся.

— Все возвращается на круги своя, — кивнул парень в безрукавке. — Чего же ты хочешь теперь? Помощи?

Тот покачал головой.

— Совета, — сказал он.

— Глупо спрашивать совета у себя же самого.

— Не так уж и глупо. Ты — это не совсем я, а я — не совсем ты. Ты можешь войти туда, куда я и заглянуть боюсь.

— Так чего ты хочешь? — помедлив, повторил свой вопрос пришелец с юга.

— Я стал другим.

— Все меняется. Даже камни не вечны.

— Да, но… — Странник с посохом помедлил. Прошелся пятерней по волосам. — Это что-то другое, — наконец сказал он. — Я не тот, кого раньше звали Ваха-рыжий. Но… я и не Жуга. Или нет, не так. Жуга — это не совсем я.

Странник с юга поднял бровь:

— Почему тебя это тревожит?

— Я стал злым. Я убиваю.