12 месяцев. Необычные эротические приключения - Генрих и Ксения Корн

– И долго ждать?

– Нет.

– Ладно, садись.

Я села в тёплый салон машины и с облегчением вздохнула. Это был миг абсолютного счастья, не основанного ни на чём, кроме внезапной смены температуры. «Русским людям недостаёт тепла, – подумала я тогда, добавив: – А Кавказу недостаёт счастья». Русский иногда бывает счастлив, сам того не ожидая, а людям на Кавказе вовсе не знакомо это чувство: они живут, будто всегда с кем-то воюют, будто кругом враги, хотя настоящий враг – внутри.

Мы приехали в небольшой посёлок на отшибе города. Улицы домов сельского типа и несколько пятиэтажек. Возле одной из пятиэтажек таксист остановил машину.

– Жду десять минут, – предупредил он.

– Хорошо.

Я вышла из машины, огляделась. Сердце моё сжалось от смутной и ломящей нутро, как русский мороз, тревоги. Зачем я приехала сюда?..

Из подъезда выбежал парень, раскрыв дверь настежь, – сам налегке, нараспашку, шапка едва держится на затылке, с бешеными пьяными глазами. Нехорошо обернулся на меня. Я быстро нырнула в сумрачное чрево подъезда – пока дверь ещё не успела закрыться.

Поднялась на третий этаж, считая номера квартир. Вот двенадцатая. Я отдышалась, пытаясь немного унять свой страх, и позвонила.

Дверь открыла полная женщина с лицом, похожим на гнилую айву.

– Вам кого? – она провела по мне сухим взглядом с головы до ног.

– Дарья Евгеньевна Зимина здесь живёт?

Взгляд женщины заметно повлажнел.

– Мы и сами не знаем, где она живёт. Уж полгода ни слуху ни духу. В Москве она болтается. А вы-то кто? Зачем она вам?

– Я знаю, где она, – ответила я. – У неё беда. Можно войти?

Женщина нехотя посторонилась.

– Вон туда, на кухню проходите. Не разувайтесь, у нас грязно…

Я зашла, достала деньги, отсчитала двадцать пятитысячных купюр и положила их на стол.

– Её увезли в Махачкалу и там продали. Вам нужно срочно пойти в полицию, объявить розыск. Дайте бумагу и ручку, я напишу вам адрес, где её держат, но вы торопиться должны, иначе ещё куда-нибудь продадут.

Из комнаты вышел худой сутулый мужик в трусах, повернул в мою сторону опухшее небритое лицо и проследовал в туалет. Очень слышно в нём зажурчал, потому что позабыл плотно закрыть за собой дверь.

Женщина с досадой захлопнула дверь в туалет и, приблизившись ко мне, спросила взволнованно:

– Так… это… украли её, что ли?.. – заплакала, глядя мне в глаза. – Господи, что же делать-то?.. Господи, к кому теперь идти-то?..

– Идите в полицию. Срочно, – повторила я. – Эти деньги для Даши и… простите за всё… Пожалуйста, торопитесь, спасите её, пока не поздно.

Мужик вылез из туалета, застыл в проходе.

– Женька, собирайся! – крикнула ему женщина. – В милицию идём, беда у нас!..

На улице таксист нетерпеливо посигналил.

– Мне пора, – сказала я. – Дайте бумагу и ручку.

– Спасибо вам… – начала было женщина, но осеклась, убежала, тут же вернулась с ручкой и листком бумаги.

Я написала адрес ресторана отца в Каспийске и ушла.

Таксист отвёз меня обратно на вокзал. Я села в первую попавшуюся электричку от Москвы, и там настоящий леденящий ужас охватил мою душу – от осознания того, что я сделала и что со мной теперь будет, от того, что со мной вообще произошло и где я теперь. Кругом всё чужое, и я одна в целом мире. В кармане у меня две оставшиеся пятитысячные бумажки да несколько мелких купюр – и больше рассчитывать мне было не на что. А возвратиться к отцу означало принять участь, возможно, даже худшую, чем у Даши Зиминой – лучше умереть на свободе, нежели впасть в яростные руки отца.

Я пыталась отогнать от себя этот ужас – я пересаживалась из одной электрички в другую по направлению в Санкт-Петербург, выходила в каком-нибудь большом с виду городе, покупала на вокзале еду и ехала дальше.

В одном городе я купила джинсы, кофту и тёплую куртку, а старые вещи выбросила в урну. Мне стало легче, но ненадолго. Чем ближе я была к Санкт-Петербургу, тем меньше становилось денег и сильнее мой ужас.

В последней перед Петербургом электричке напротив меня сидела молодая женщина, красивая блондинка, внешне напоминавшая Дашу, только намного старше. Она пристально смотрела на меня, как будто хотела что-то сказать, но не решалась. А я не могла на неё смотреть, потому что от этого мне хотелось заплакать.

Так мы и ехали всю дорогу. Она глядела на меня время от времени, а я глядела в тёмное вечернее окно, изредка поворачиваясь к ней лицом, – и когда это происходило, слёзы выступали у меня из глаз.

Если бы Аллах или кто-то великий, имеющий власть распоряжаться человеческими судьбами, тогда спросил меня, чего я хочу, то я ответила бы без колебаний: умереть. Все смертники – это люди, которым нечего терять. А мне терять было нечего – кроме своего ледяного страха, своего безнадежного отчаяния, оглушительного одиночества, ненужности, ничтожества… Потому всё, что мне хотелось, – это чтобы всё закончилось. У меня не было желания бороться за свою жизнь, между борьбой за жизнь и смертью я бы с радостью выбрала последнее.

Если тебе очень плохо, просто жутко плохо, то невыносимо видеть чужое благополучие, это лезущее в глаза счастье, эту беспечную радость, от которой ещё больней, ещё хуже. Что она думала про меня, та счастливая и роскошная женщина? Что хотела сказать? Нет, мне ничего не надо: ни укора, ни сочувствия. Пожалуйста, отстаньте. Всего лишь дайте мне уйти и умереть в каком-нибудь безлюдном и стылом углу, как бездомной собаке.

Электричка остановилась, за окном большими огнями горел перрон петербургского вокзала, куда-то спешили люди – много, много людей. Люди в электричке тоже двинулись на выход. Та женщина встала, молча взглянула на меня напоследок и ушла. А я осталась сидеть, я совсем не знала, что мне теперь делать. Путешествие моё окончено. И нет никаких перспектив. Только страх, только отчаяние, только одиночество…

Переночевала я в хостеле неподалёку от Московского вокзала. И на следующий день – как всё-таки мало человеку надо – даже появилась какая-то надежда: свой угол я нашла – оставалось лишь найти работу, чтобы было чем заплатить на него.

До позднего вечера я ходила туда и обратно по Невскому проспекту – от площади Восстания до Аничкова моста – по кафешкам и магазинам, и с каждым часом моя надежда снова превращалась в страх. Хотя на самом деле я потеряла её при первой же неудаче – когда мне просто грубо сказали «нет». И потом во многих местах мне было трудно спрашивать о работе: кавказская гордость или проклятая робость, не знаю, как это объяснить.

В одном кафе меня согласились взять, но заплатить авансом, в этот же день, так как мне совсем не на что было жить, отказались. И я совершенно пала духом. Подобно унылому декабрьскому ветру, гуляла по Невскому, шла мимо всего на свете, только заглядывая в окна. Иногда меня заносило куда-то вместе с прохладой, но тут же выносило обратно – на стужу.