Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк

– Ради всего святого, болтушка. На дворе 1959 год. У нас есть посудомоечные машины и сушильные шкафы. И еще линолеум, который не нужно натирать воском. У тебя должен быть свой чековый счет. Разве ты не хочешь быть практичной?

– Конечно, я хочу быть практичной, – с готовностью согласилась Анна. – Более того. Я думаю, что брак должен ехать по двум рельсам. Его и Ее. И чтобы не совать нос в дела друг друга. Так можно сосредоточиться на любви.

– Не бывает любви без того, чтобы не совать нос, – с улыбкой возразила Джоан. – По крайней мере, той любви, которой хочу я.

Джоан не слышала ни звука, кроме шагов Анны по мху. Казалось, они идут сквозь облако. Дальше полутора метров ничего не было видно, и, когда впереди показалась тень лодочного сарая, Джоан вздрогнула.

– En amour, moins on se parle, mieux on se comprend[31], – торжественно произнесла Анна.

– Все равно для меня это лишено смысла, – улыбнулась Джоан. – Думаю, ты предпочтешь все время говорить – в противном случае вы до смерти наскучите друг другу.

Они прошли через серое, обшитое деревом помещение, нырнули в туман с другой стороны сарая, добрались до края пристани и посмотрели вниз.

Там, в конце причала, спиной к ним, стоял Лен. А рядом с ним чернокожий мужчина с фотоаппаратом.

– О! – Джоан остановилась, почувствовав, как подгибаются колени. Нет, подумала она, не здесь. Не здесь. Я не готова.

– Негр? – прошептала Анна.

– Давай. – Джоан решительно шагнула вперед, стараясь держаться как можно естественнее. – И не забудь про улыбку.

Ветер налетел внезапно, и волны обрушились на шлюпку с одним-единственным парусом, скользящую по воде с устрашающей скоростью. Эви не знала, сколько она еще сможет удерживать грота-шкот, если ветер будет с такой же силой дуть с кормы, но и отпустить его она не могла. К концу гонки она отстала от всех студентов яхтенной школы, неуклюже лавируя, так что фалы застревали в шкивах. Вода плескалась на дне шлюпки, сиденье было мокрым и скользким, а сама шлюпка наклонилась так сильно, что стоять на скамье больше не было сил.

– Я думал, ты умеешь ходить под парусом, – насмешливо крикнул инструктор яхт-клуба с соседней шлюпки, сложив ладони рупором; волосы у него намокли от брызг, плащ был распахнут.

– Я умею ходить под парусом, – крикнула она в ответ. – Просто я запутала все фалы.

Эви проснулась в ярости. «Я умею ходить под парусом, – заявила она пустой спальне. – И я выиграла в своем классе».

В густой тишине рассвета по стеклу стучал шнурок от штор. Из залива доносилось ворчание дизельных моторов; первые ловцы омаров уже вышли в море. Утро началось. Там уже кто-то есть, плетет ткань дня. Она лежала на подушках, слушая звук двигателей. Как в детстве, которое давно прошло; согнутые колени приподнимают центр одеяла, словно шест палатки.

Боже, подумала она. Сны о яхтах?

По крайней мере, что-то новое, а не мать, которая приходит к ней и стоит у изножья кровати и ждет – в этой же комнате, где она всегда спала, комнате с двумя одинаковыми кроватями вдоль стен, с балдахинами и розовыми одеялами, окном над прикроватным столиком, с опущенными шторами. В пол между кроватями была вмонтирована металлическая решетка, чтобы тепло от каминов внизу доходило до спален на втором этаже. Под этой спальней находилась столовая, и в детстве Эви каждую ночь просыпалась в темноте – в той же позе, что заснула, ладонь под щекой – и слушала мир взрослых, который тихим, почти неразличимым бормотанием, шепотом и взрывами смеха выплескивается из комнаты внизу.

Она повернулась на бок, приподнялась на локте и подняла штору, чтобы посмотреть погоду. Широкая лужайка, спускавшаяся к лодочному сараю, блестела от росы – сияющая дорожка к темному периметру елей у кромки воды. Утро было ясным – ни тумана, ни облаков. Эви снова опустила штору.

Внизу утро заполняло дом светом. Эви достала из буфета кофеварку «Кемекс», сполоснула ее, наполнила чайник водой и поставила на огонь. Все было тихо, как во время молитвы. За дверью был виден длинный стол в столовой, увенчанный вазой с восковницей. Собаки метят территорию, мужчины спорят – а женщины ставят цветы в бабушкины вазы. Эви улыбнулась. Она держит факел. Взяла его из рук бабушки Ки и несет дальше. Ближайшие пару дней, пока не приедет Мин, остров будет принадлежать ей. Ей одной.

Кто-то убрал фарфоровую корову с подоконника в кухне. Эви заглянула на полки в кладовке. Должно быть, ее поставили к каждодневной посуде. Шкафы для посуды теперь находились в ведении внучки миссис Эймс, которая убирала в доме, и к запаху старого дерева примешивался запах моющего средства.

Чайник с шумом выпустил скопившийся внутри пар. Эви выключила огонь и налила кипяток в фильтр с кофе; воздух наполнился густым и терпким ароматом. Деревянный держатель кофеварки давно треснул, кожаная накладка отлетела. Кофеварка всегда была такой, сколько Эви пила кофе, но мысль о покупке новой никогда не приходила ей в голову. Вся в мать.

Джоан, всегда первой приезжавшая на остров в июне и последней уезжавшая в сентябре, часто сидела в моррисоновском кресле бабушки Ки, лицом к лужайке, и смотрела на пристань. В солнечные дни Джоан сидела у дома на зеленой скамье, с биноклем, коробкой крекеров и термосом чая. «Ты иди, – отвечала она, когда кто-то спрашивал, не хочет ли она прогуляться. – Я останусь защищать крепость».

По какой-то причине это приводило тетю Эвелин в ярость.

Эви приезжала в июне вместе с матерью, ходила за ней по комнатам и смотрела, как Джоан убирает фотографию Эвелин и дяди Дика, оставленную прошлым летом на каминной полке, рисунок кого-то из внуков Праттов с полочки в прихожей, коллекцию береговых улиток с края скамьи – и относит все это в кухню или на подоконник в кладовке. Затем ставит на место вещи, которые «должны быть здесь». Фарфоровая пастушка возвращалась на каминную полку. Кирпичный упор для двери в мягком чехле извлекался из-под раковины, куда его затолкали в прошлом году, и занимал свое место у двери кладовки. На окнах кухни вновь появлялись кисейные занавески.

– Эвелин всегда хочет все поменять, – бормотала мать. – Всегда переставляет вещи.

– А что в этом плохого? – однажды решилась спросить Эви. Ей было лет одиннадцать.

– Тогда ты забываешь, – ответила Джоан.

– Забываешь, что где стояло, ты это хочешь сказать?

Мать внимательно посмотрела на нее.

– Да, – сказала Джоан, и Эви поняла, что мать имела в виду совсем другое.

– Ладно. – Эви покраснела, смутившись. – Но эту штуку, – она ткнула пальцем в упор, державший открытой дверь кладовки, с грязным и ободранным чехлом, – можно и забыть. Она такая уродливая.