Дамы плаща и кинжала - Елена Арсеньева

В спальне горел только ночник, но Дашенька погасила его, подняла штору, присела на подоконник и уставилась на улицу. Лед и снег кругом. Ни одного прохожего. Часовой первого батальона Преображенского полка — в окно видны были казармы — забрался в будку и, должно быть, прикорнул. Ни в одном из окон казармы не было видно огней, не слышно и шума.

Муж из туалетной комнаты время от времени спрашивал Дашеньку, не видно ли чего. Очень хотелось приврать, но она крепилась и отвечала как на духу:

— Ничего не вижу.

Фон Ливен не особенно торопился со своим туалетом, колеблясь, выезжать ли ему.

Дашенька начала раздражаться. Хотелось спать. По ее характеру, она на месте мужа уже потихонечку выскользнула бы из дому, добралась и до одного, и до другого дворца, все бы достоверно выведала. А Христофор ни ну ни тпру!

И вдруг ей послышался стук колес. Дашенька позвала мужа к окошку, и они увидели скромную пароконную карету, на запятках которой стояли два офицера, а в карете фон Ливены разглядели вроде бы генерал-адъютанта Уварова. Это был любовник мачехи фаворитки Лопухиной, могучая фигура царствования Павла. И он ехал в Зимний!

Граф Христофор Андреевич перестал колебаться, вскочил в сани (пешком преодолеть десяток шагов было не по чину!) и отправился в Зимний дворец.

Между прочим, что сам Ливен, что Дашенька ошиблись. В пароконном экипаже туда только что прибыл вовсе не Уваров, а великие князья Александр и Константин. И, чуть только фон Ливен появился, Александр бросился ему в объятия со словами:

— Мой отец! Мой бедный отец!

Его «бедный отец» в это время уже лежал мертвый в Михайловском замке, а сам Александр с превеликим трудом притащился в Зимний, и то лишь после сурового пинка графа фон Палена:

— Ступайте царствовать, государь!

К чести Александра, следует сказать, что он бросился к Христофору Андреевичу не только потому, что фон Ливен был другом его детства и новому императору непременно хотелось поплакать на сочувственной груди. Едва утерев слезы, Александр первым делом спросил:

— Где казаки? Верните их немедленно!

Так было спасено Войско Донское. Вместе со всей Россией.

Граф фон Ливен остался на посту военного министра, однако генерал-лейтенантского звания не получил. Да и вообще обстоятельства складывались как-то так, что фон Ливену не слишком по нраву пришлись преобразовательные стремления молодого государя.

Дашенька, одного за другим родившая сыновей Павла и Александра, торопливо сдала их с рук на руки нянькам и всецело обратилась к придворной службе. Не сказать, что ей было интересно исполнять обязанности фрейлины вдовствующей императрицы Марьи Федоровны (в первый же день после воцарения Александра она выговорила себе право иметь собственный двор). Однако Дашенька более чем внимательно прислушивалась к разговорам о политике. Старшее поколение выражало недовольство новыми порядками, вмешательством России в дела европейских государств, особенно после поражения русско-австрийской армии при Аустерлице. Порою высказывания этих ортодоксов «времен Очакова и покоренья Крыма» казались Дашеньке смешными, порою бесили ее, но она принуждена была выслушивать их, не выдавая себя. Именно тогда она приучилась всегда сохранять на лице маску самого что ни на есть живейшего интереса, что потом поневоле вынуждало людей откровенничать с нею (ведь каждый человек только и мечтает выговориться, только и жаждет, чтобы нашелся кто-нибудь его выслушать. А тут — такая красавица слушает его бред, да как жадно!).

При дворе вдовствующей императрицы Дашенька научилась также ценить сплетни. Сначала они претили ей, как даме либеральной и прогрессивной, казались занятием совершенно старушечьим и непочтенным, однако вскорости она и сама сделалась завзятой сплетницей, а главное, обрела умение отсеивать зерна от плевел и выделять самую суть сказанного. Среди мусора намеков, хулы, злословия ради злословия она умела выловить драгоценную информацию, а также обучилась искусству повернуть разговор в нужное ей русло. Постепенно даже немолодые дамы, свысока и неприязненно относившиеся к молодым красоткам (если бы молодость знала, если бы старость могла!..), начали обретать удовольствие в общении с нею, и молодая графиня фон Ливен сделалась истинным кладезем сведений о русском дворе того времени. Эх, не знали о ее талантах иностранные резиденты,[75]не то непременно начали бы подбивать к ней клинья!

Но они не успели. Фон Ливен, который, по сути дела, был тем самым ортодоксом, которых втихомолку презирала его жена, наконец довольно-таки надоел императору Александру. С другой стороны, он прекрасно умел ладить с иностранными союзниками, то есть имел немалый дипломатический талант. Александр смог убедиться в этом во время неудачного похода русских против Наполеона в союзе с Пруссией, результатом которого было поражение при Фридланде и заключение Тильзитского мира. Вот император и решил одним ударом убить двух зайцев: избавиться от занудливого царедворца и отправить в Пруссию умелого дипломата. Поэтому он назначил графа Ливена послом в Берлин… и даже не предполагал, что выпустит в озеро международного шпионажа маленькую, но весьма острозубую щучку по имени графиня Дарья Христофоровна фон Ливен.

Впрочем, в Берлине она никак не проявляла своих способностей. У нее родился сын Константин, и после тяжелых родов Дарья Христофоровна долго болела, поэтому лишь издалека наблюдала за приготовлениями к грандиозной борьбе всех европейских народов против завоевательных стремлений одного человека. А впрочем, здесь она впервые получила понятие о большой европейской политике, ее значении и сложности, увидела и узнала многое, что послужило к развитию ее дипломатических способностей.

Но в Берлине ей не нравилось, не нравилось, не нравилось… На счастье, в 1812 году, при возобновлении дружеских отношений России с Англией, граф Ливен был послан в Лондон: сначала в звании резидента, затем посланника.

* * *

Как-то почему-то так случилось, что графиня Ливен вдруг начала катастрофически хорошеть. Ей было 27 лет, и в этом возрасте, когда очень многие женщины впадают в уныние, уверяя себя, что все лучшее позади, Дарья Христофоровна ощутила пылкий интерес к жизни. Рождение трех сыновей ничуть не испортило ее стройную фигуру, которая в России, стране телесного изобилия, вызывала сочувственные и даже жалостливые гримасы («Не больны ли вы, милочка?!»), а в Англии пользовалась большим успехом.

Вообще Дарья Христофоровна походила на англичанку: высокая, светловолосая, изящно сложенная, с лебединой шеей. Однако у нее была не выцветшая, лишенная ярких красок альбионская внешность, а по-русски яркий цвет лица, изумительные глаза, которые она теперь очень редко держала потупленными, а которыми по преимуществу играла, да так, что охотников позаниматься с нею переглядками находилось все больше и больше… В ее почти безупречном английском присутствовал некий обворожительный акцент, придававший речи сладостную интимность. Знаменитый художник Томас Лоуренс почти тотчас после прибытия супруги нового русского резидента в Лондон написал ее портрет, на котором Дарья Христофоровна (теперь, конечно, ее называли в основном Дороти) запечатлена в полном цветении своей загадочной, интригующей красоты. Ее успеху у мужчин не мешал даже высокий рост!