Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности - Майкл Поллан

Четыре микрограмма волшебных грибов – и я на четыре часа ушел в странствие, где потерял всякую способность отличать объект от субъекта, а потому не мог понять, что осталось от меня, и рассказать, что представляла собой музыка Баха. Не прозрачным глазным яблоком, лишенным эго и единым со всем, что попадало в поле его зрения, как у трансценденталиста Эмерсона, стал я, а прозрачным ухом, не отличимым от потока звуков, наводнявших мое сознание до тех пор, пока в нем не осталось ничего другого, ни одного крошечного сухого уголка, где можно было посадить свое «я» и откуда можно было бы наблюдать за всем происходящим. Открывшись музыке и приняв ее в себя, я стал сначала струнами и смог на себе почувствовать изысканное прикосновение конского волоса, трущегося о мою кожу, а затем стал ветром, пролетающим мимо, мимолетно касающимся уст инструментов и устремляющимся дальше, чтобы встретиться с миром и начать свой одинокий полет во Вселенной. Затем я спустился в гулкий черный пространственный колодец, скрытый внутри виолончели, вибрирующую воздушную оболочку, образованную изгибами его еловой крыши и кленовых стен. Деревянная внутренность виолончели являла собой уста, способные к несравненному красноречию; более того – к выразительному изречению всего, что человек может постичь и вообразить. Но в то же время эта внутренность представляла собой комнату, в которой отрадно заниматься сочинительством, и череп, в котором отрадно мыслить, и всем этим без остатка я был прямо сейчас.

Так я стал виолончелью и плакал в месте с нею те двадцать с лишним минут, пока звучала эта пьеса, которая изменила все. По крайней мере, так мне казалось; теперь, когда ее вибрации утихли, я в этом уже не так уверен. Но в течение тех возвышенных минут, пока звучала сюита Баха для виолончели, она оказала на меня благотворное воздействие, примирив меня со смертью – смертью людей, близких мне и промелькнувших перед моим взором: смертью Боба и Рут-Эллен, смертью отца Джудит и многих других, а также с грядущими смертями, в том числе и моей собственной, которая уже не за горами. Растворение и потеря себя в музыке были своего рода подготовкой к тому, что меня ждет, – потере себя. Освободившись от привязи своего «я» и соскользнув в теплые воды мирской красоты – под ней я имею в виду одухотворенную музыку Баха и ту виртуозную ласку смычком четырех струн, подвешенных над воздушным колодцем, которую продемонстрировал Йо-Йо Ма, – я чувствовал себя так, словно вырвался на волю и стал недосягаем для страданий и сожалений.

* * *

Таким был мой псилоцибиновый трип, который я постарался воспроизвести настолько достоверно, насколько это в моих силах. Однако, читая написанное мной, не могу не признать, что мной в полную силу начинают овладевать сомнения: «Болван, ты же находился под действием наркотиков!» И это правда: вы можете спокойно положить этот мой опыт в подходящую коробку и выбросить его вон, чтобы никогда больше к нему не возвращаться. Не сомневаюсь, что именно такова судьба бесчисленных психоделических трипов: проделавшие их или не знали, что с ними делать, или просто не видели в них никакого смысла. И хотя верно то, что именно химическое соединение отправило меня в это странствие по дебрям сознания, но столь же верно и то, что все виденное и пережитое мной я действительно видел и пережил: все эти события, совершавшиеся в моем сознании, суть психологические факты, которые не были ни невесомыми, ни мимолетными. В отличие от большинства снов, исчезающих бесследно, следы, оставленные этим опытом, останутся всегда доступными и неизгладимыми.

На следующий день после окончания грибного трипа я был рад возможности вновь побывать в гостях у Мэри, чтобы посвятить несколько часов совместному «усвоению опыта». Я надеялся, что, рассказав ей о пережитом во время трипа и выслушав ее мысли по этому поводу, я смогу осмыслить случившееся или найти в нем для себя некий скрытый смысл. То, что вы прочитали, есть благой результат этой работы, потому как сразу после возращения из странствия по мирам своего сознания я был смущен и сбит с толку гораздо больше, чем сейчас. То, что сейчас выглядит как вполне связное и разумно выстроенное повествование, высвечивающее определенные темы, начиналось как мешанина разрозненных образов и осколков смысла. Попытка выразить словами увиденное, которое в тот момент было, по сути дела, невыразимым, а затем составить из этих слов предложения и целый рассказ – все это неизбежно выливается в некий акт насилия. Но какая-либо альтернатива здесь в буквальном смысле немыслима.

Мэри уже успела разобрать алтарь, но мы сидели на тех же стульях и за тем же столом друг напротив друга. Итак, прошли сутки, и чему же я научился? Тому, что нет никаких причин чего-либо бояться: монстры, спящие в моем сознании, не пробудились и не набросились на меня. Это был глубоко укоренившийся страх, посещавший меня время от времени на протяжении нескольких десятилетий до того ужасного мгновения в номере отеля в Сиэтле, когда, оставшись в одиночестве и до одури накурившись конопли, я вынужден был собрать в кулак всю свою волю, чтобы сдержаться и не совершить что-либо страшно безумное и необратимое. Но здесь, в этой комнате, я позволил себе полностью расслабиться, потерял всякую бдительность – и ничего страшного не случилось. Змея безумия, которая, как я боялся, поджидала меня где-то на пути, так и не высунулась и не утянула меня за собой. Значит ли это, что она вообще не существует? Значит ли это, что я психологически устойчивей, чем мне казалось? Возможно, именно в этом и заключался смысл эпизода с Бобом: может быть, я походил на него больше, чем думал, но был не настолько глубок или сложен, как мне хотелось бы думать. (Интересно, можно ли признание своей ограниченности расценивать как глубокое прозрение?) Мэри не была в этом уверена. «Каждый раз ты привносишь в свои странствия разное „я“, – сказала она. – Вполне возможно, что в следующий раз пробудятся и спящие демоны».

За то, что я пережил процесс растворения своего эго без всякой борьбы, не запаниковав и не раскиснув, я должен, видимо, благодарить судьбу, но еще более ценным для меня было открытие, что существует другой ракурс, другая точка наблюдения – менее невротическая и более благодатная, – из которой открывается взгляд на ту же реальность. «Уже одно это кажется вполне достойной ценой за доступ туда», – сказала Мэри, и я не мог не согласиться с ней. Итак, сутки спустя мое прежнее эго вновь было в былой форме и вновь исправно несло патрульную службу; так что же хорошего, если смотреть в долгосрочной перспективе, было в этом соблазнительном проблеске, открывшем мне более возвышенную перспективу? Мэри предположила, что, познав вкус иного, более свободного и менее защищенного бытия, я на практике смогу научиться тому, как обуздывать агрессивные поползновения моего эго в качестве его реакции на людей и события.

– Теперь у вас есть знание, как можно реагировать по-другому – или не реагировать вообще, – сказала Мэри. – Этот опыт следует развивать, и медитация – один из способов добиться этого.

Думаю, именно эта иная перспектива и позволила тем добровольцам, с которыми мне довелось беседовать (а их было немало), преодолеть свои страхи, тревоги или, как в случае с курильщиками, свои пристрастия. Временно освободившись из-под власти эго, с его безумно рефлексивными реакциями и его концепцией ущемленного личного интереса, мы сможем познать крайнюю форму того, что Китс назвал «отрицательной способностью», – способность существовать среди сомнений и тайн, не стремясь рефлексивно к ясности и определенности. Чтобы выпестовать эту форму сознания, доведенного до исключительной степени бескорыстия (в буквальном смысле!), нам требуется выйти за рамки собственной субъективности или, что то же самое, расширить ее круг настолько, чтобы он, помимо нас, включал в себя других людей и, прежде всего, всю природу. Теперь я понял, каким образом психоделики могут помочь нам сделать этот шаг от первого лица единственного числа к множественному и еще дальше. Под их воздействием чувство нашей взаимосвязанности – та самая банальность – ощущается как реальность и становится плотью. Хотя химические соединения способны поддерживать эту перспективу не более чем несколько часов, этого времени вполне достаточно, чтобы дать нам возможность увидеть, как с ней работать и как ее развивать. И, возможно, как ею распорядиться.