Мир иной. Что психоделика может рассказать о сознании, смерти, страстях, депрессии и трансцендентности - Майкл Поллан

– Это Эверест всех психоделиков, – доверительным и чуть зловещим тоном начала она, положив (видимо, для успокоения) свою руку мне на предплечье. Оливии (так звали эту женщину) было чуть больше пятидесяти лет, у нее было двое детей, а работала она консультантом по вопросам менеджмента; у меня было смутное представление о том, что она, кроме всего прочего, исповедовала какую-то восточную религию, но я понятия не имел о том, что она к тому же и психонавт.

– Вам нужно быть готовым ко всему, – уплетая гренки с сыром, приступила она к душераздирающему описанию своих переживаний. – Меня сразу выбросило в бесконечное царство чистого бытия, в мир, где нет ни людей, ни каких бы то ни было сущностей, а есть только бытие само по себе. Этот мир просто огромен; до этого я и не подозревала, что такое бесконечность. Но этот мир двухмерный, а не трехмерный, и после стремительного взлета я обнаружила, что нахожусь в этом бескрайнем пространстве в качестве звезды. Помню, я еще подумала: «Если это смерть, то такая смерть мне по душе». Это ощущалось как… блаженство. У меня было чувство – нет, даже не чувство, а знание, что здесь абсолютно всё, все реалии сотканы из любви. После того как прошла целая вечность (так только казалось, хотя, вероятно, прошло всего несколько минут), начинаешь приходить в себя и возвращаться в свое тело. У меня мелькнула мысль: «Мне же надо растить детей. На жизнь отведен краткий миг, а на то, чтобы быть мертвой, – бесконечное количество времени».

Я задал ей вопрос, который терзал меня всякий раз, когда кто-нибудь принимался повествовать о своих мистических переживаниях:

– Уверены ли вы в том, что это было подлинно духовное событие, а не просто видение, вызванное наркотическим препаратом? И если уверены, то откуда берется такая уверенность?

– Это вопрос не по существу, – холодно ответила она. – Это то, что мне открылось, и ничего больше.

Вот оно что! Это было то самое ноэтическое чувство, которое Уильям Джеймс охарактеризовал как признак мистического опыта. Я позавидовал уверенности Оливии. И именно эта уверенность, полагаю я, и стала причиной того, что я решил «покурить жабу».

* * *

Ночь перед сеансом, как то было вполне предсказуемо, оказалась бессонной. Да, первые два трипа оказались удачными: я вышел из них целым и невредимым и даже был благодарен судьбе за то, что она предоставила мне такую возможность, потому как благодаря им я стал еще более сильным и физически, и психически (так мне представлялось), чем раньше. Но теперь все прежние страхи нахлынули вновь, унося меня под своими парусами через долгую беспокойную ночь. Эверест! Сможет ли мое сердце вынести тяжесть этих первых мучительных мгновений стремительного подъема? Сколь велики шансы на то, что я сойду с ума? Вероятно, очень малы, но и не равны нулю. Итак, будет ли с моей стороны безумием пойти на этот риск или не будет? С другой стороны, думал я, что бы ни произошло, на все уйдет от силы полчаса, не больше. И это плюс. Но ведь все это может растянуться и на полтора часа, и что тогда? И это минус.

Я решил, что к тому времени, когда взойдет солнце, я решу, когда именно отправлюсь к Росио. Я заранее предупредил ее о моих опасениях и тревогах, и она предложила мне прийти к ней пораньше, чтобы я, прежде чем подойдет мой черед, мог посмотреть, как она работает с другим клиентом. Как она и предполагала, это подействовало на меня успокаивающе. Парень передо мной, студент колледжа с очень низким уровнем аффекта, который до этого уже пробовал «жабу», вдохнул в себя дымок из трубки Росио, лег на матрас и погрузился в тридцатиминутный внешне безмятежный сон, во время которого он не выказывал никаких признаков отчаяния, не говоря уже об экзистенциальном страхе. После завершения сеанса он выглядел совершенно нормальным. Если что-то и происходило, то происходило исключительно в его голове, заметил он, но на его теле, судя по всему, это никак не отразилось. Что ж, прекрасно. Смерть или безумие – шансы на это крайне невелики. Так что попробую.

Удобно расположившись на матрасе, я принял сидячее положение, а Росио тем временем положила заранее отмеренное количество кристаллов в прозрачный флакончик и приторочила его к стеклянной трубке. «А теперь, – сказала она, – скажи спасибо жабе и думай о своем намерении». (Что-нибудь насчет того, чему именно должна научить меня «жаба» и как наилучшим образом усвоить этот урок.) Росио зажгла ручную кислородно-бутановую горелку, поместила над пламенем флакончик, затем велела взять в рот конец трубки и короткими затяжками втягивать в себя белый дымок, извивавшийся колечками и заполнявший пространство трубки. «А в конце сделай одну длинную затяжку и держи ее как можно дольше».

Я не помню ни того, как выдохнул из себя этот дым, ни того, как меня уложили на матрас и прикрыли одеялом. Все, что я помню, это как мою голову вмиг наполнил колоссальный прилив энергии, сопровождавшийся каким-то терзающим слух грохотом. Мне едва удалось выдавить из себя два заранее приготовленных слова: «доверяюсь» и «сдаюсь». Эти слова стали моей мантрой, но они показались мне какими-то невероятно жалкими и корявыми, всего лишь клочками бумаги, быстро промелькнувшими и затерявшимися в мощном водовороте накатившего на меня пятибалльного психического шторма. Меня охватил ужас, а затем, подобно одному из тех возведенных на атолле Бикини хлипких деревянных домиков, которым предстояло быть разрушенными и сметенными с лица земли в ходе ядерных испытаний, моего «я» не стало: оно превратилось в облако конфетти под действием взрывной силы, которую я не мог больше вмещать в своей голове, потому как она взорвала и голову тоже, с невиданной быстротой распространяясь ввысь и вширь и вбирая в себя все существующее. Что бы это ни было, но это не галлюцинация. Галлюцинация всегда подразумевает наличие некой реальности, некой точки отсчета и сущности, которая ее рождает. Здесь же ничего этого не было и в помине.

К сожалению, с уничтожением моего «я» владевший мной ужас не исчез. Какая бы часть меня ни отмечала и ни регистрировала переживаемое мной, то самое постэгоистическое осознание, с которым я впервые соприкоснулся при грибном трипе, теперь питало пламя владевшего мною ужаса. В сущности, каждая веха, каждый пробный камень, говорящие нам «я существую», были уничтожены, но я при этом оставался в сознании и даже не терял его. «Неужели именно так выглядит смерть? Может ли такое быть?» – возникла внутри меня мысль, хотя самого мыслителя, который мог бы ее породить, больше уже не существовало.

Какие-либо слова здесь бессмысленны, потому как они ничего не передают. По правде говоря, не было ни пламени, ни взрыва, ни термоядерного урагана; я прибегаю к этим метафорам в надежде создать некое стабильное и всем доступное представление о том, что происходило в моем уме. Это событие не несло в себе каких-либо связных мыслей, оно представляло собой чистое и ужасное в своей наготе чувство. Только позже я задумался над тем, не являлось ли пережитое мной тем, что мистики называют mysterium tremendum – ослепляющей невыносимой тайной (относящейся к Богу или какому-то другому Творцу или Абсолюту), перед которой люди трепещут в благоговейном страхе. Хаксли описал это состояние как страх «быть подавленным, распасться под давлением реальности гораздо большей, чем сознание, и приспособленной большую часть времени жить в уютном мире символов, который никто не в состоянии вместить».