Тьма над Лиосаном - Челси Куинн Ярбро

Хотя мой родной город разграблен, до меня дошли сведения, что принадлежащий мне дом, находящийся в квартале Каменотесов, уцелел. Я оставляю его своему племяннику, носящему мое имя, если он жив. Если же в десятилетний срок он не сыщется, сей особняк пусть перейдет к близлежащей церкви Мучеников Агаунума для основания странноприимного заведения, привечающего мне подобных — обездоленных и гонимых людей. Этой же церкви я оставляю три золотых франкских ковчежца со всем их содержимым — в надежде, что тамошние служители Божьи призреют мой дом, до тех пор пока не отыщется упомянутый племянник или пока они сами не вступят во владение.

Что касается моей жены и детей, то они мертвы, и мой род на том прекращается, о чем я, утратив богатство свое, скорблю много менее, чем мог бы скорбеть в лучшие для меня времена. Но все же мне хочется оберечь семейство мое от всепоглощающего забвения, в связи с чем я прошу отметить мою могилу надгробием, на котором вместе с моим именем упоминались бы имена всех членов моей семьи. Перечень имен оставлен сестре-настоятельнице, дабы она впоследствии передала его каменотесу. Пусть тот также высечет на могильной плите изображение змеи, дважды оплетающей крест, а на самой могиле пусть посадят тысячелистник.

Прошу известить о моей смерти моего дядю в Госларе и передать ему копию этого завещания, чтобы хоть один мой родственник знал, что сталось со мной и с моей семьей.

Тех родственников, которые могут пожертвовать какие-то средства, прошу передать их в призревший меня в последние дни мои монастырь.

Силы мои на исходе, голос слабеет, и поддерживает меня только вера, что Христос Непорочный даст душе моей место на Небесах. Я оставляю земную юдоль в темное время года, но воспринимаю это не как дьявольский знак, а как знамение, что все мрачное в моей жизни закончится, а навстречу мне воссияет свет славы Господней.

Карал, некогда житель Бремена.

Исполнено рукой сестры Колестины в монастыре Святейшего Милосердия».

Беренгар недовольно поморщился.

— Что ж, если хотите, покажите свое мастерство.

Сент-Герман поднялся со скамьи и в соответствии с правилами местной учтивости поднес руку ко лбу.

— С вашей стороны это очень любезно, правда, я не играл уже более года.

— За год пальцы многое забывают, — ухмыльнулся в ответ Беренгар.

— Посмотрим, — уронил Сент-Герман и взял цитру в руки.

Общий зал пропах сырой шерстью и потом. Здесь собралась большая часть обитателей крепости Лиосан. Разомлевший после ужина люд отдыхал, наслаждаясь теплом и приятным ощущением сытости.

Пентакоста, сидевшая около Беренгара ослепительно улыбнулась и облизнула губы кончиком языка.

— Сыграйте нам что-нибудь такое, чего мы не слыхивали, иноземец.

— Если получится, — сказал Сент-Герман и глянул на Ранегунду: — А что хотелось бы услышать вам, герефа?

— Я полагаюсь на ваш вкус, — ответила она, затем прибавила: — Что-нибудь новое. Репертуар Беренгара мы знаем.

Сент-Герман присел к столу, подкрутил колки и взял несколько пробных аккордов.

— Струны надо бы заменить, — заметил он, повернув голову к Беренгару. — Эти уже износились.

— Надо бы. Да где их возьмешь? — отозвался тот тоном, каким обращаются к слабоумным.

— Я могу их изготовить для вас, — невозмутимо сказал Сент-Герман. — В благодарность за разрешение воспользоваться вашей цитрой.

— Если сумеете, что ж.

Беренгар покосился на Пентакосту. Та не ответила на его взгляд, пожирая глазами элегантного, затянутого во все черное музыканта.

— Вот и прекрасно, — отозвался рассеянно Сент-Герман, размышляя, какую мелодию выбрать. Лидийский строй цитры несколько ограничивал его в выборе. Впрочем, песня, какую напел ему восемь столетий назад Гай Плиний Младший, вполне этому строю отвечала. Он вскинул инструмент и запел, сам наслаждаясь дивной и замечательно выверенной ритмикой латинских стихов.

В ночи есть особая сила,

которая дню не дана.

Сребрится в сиянье эфира

объятая негой луна.

Пускай наша жизнь быстротечна,

нам может с тобою помочь

продлить ее танец беспечный

бездонная дивная ночь.

Беренгар неприметно для всех кусал в ярости губы. Он сидел, сложив на груди руки и придирчиво склонив голову, показывая тем самым, каким тяжким испытанием для его нежного слуха являются вокальные упражнения чужака. Но делать это было весьма нелегко, ибо его поневоле завораживали и звучный голос певца, и уверенное искусное обращение с цитрой, и чарующая мелодия исполняемой им песни. К тому же сын Пранца был образован и знал латынь. Возможно, не в совершенстве, но все же достаточно, чтобы понять, о чем поет Сент-Герман.

Лишь ночь нам несет утешенье,

дневные заботы гоня,

даруя нам радость сближенья,

мерцанием звездным маня.

День блеском своим ослепляет,

день нас норовит обокрасть.

Но к ночи опять оживает

в сердцах наших нежная страсть.

О чем поет иноземец, понял наконец и брат Эрхбог.

— Что за кощунство! — возопил он, брызжа слюной и тыча в исполнителя пальцем. — Этому человеку не подобает тут находиться! Он нечестивец! Он воспевает праздность, похоть, бесстыдство! Ни один добрый христианин не должен внимать ему, дабы не осквернить свою душу! Он прославляет грех!

— Что прославляет? — спросила Винольда, которая, как и большинство обитателей крепости Лиосан, абсолютно не знала латыни.

— Да, — вызывающе улыбаясь, поддержала ее Пентакоста. — Растолкуйте-ка нам, о чем он поет.

— О грешном, о сугубо мирском, — отозвался брат Эрхбог. — Большего я не могу вам сказать. Все, о чем он поет, непристойно.

По залу пронесся невнятный шепот, но никто не осмелился оспорить монаха. Никто, кроме самого певца.

— Эту песню сочинил один мой друг, человек очень известный и очень достойный, — хладнокровно сказал Сент-Герман.

— Да? — удивился монах. — Все равно он бесстыдник!

— Позвольте ему закончить свое выступление, достойный брат, — спокойно произнесла Ранегунда. — Ведь слова в песне латинские, и никто, кроме вас, их тут не понимает. К тому же он иноземец, не удивительно, что его песни не походят на наши. Пусть допоет.

— Конечно! — воскликнула Пентакоста, похоже, впервые за время своего пребывания в крепости согласившись с золовкой. — Ничего страшного не случится. Пускай допоет.

Спорить с первыми дамами крепости брату Эрхбогу не хотелось, да и резоны их были достаточно основательными, но он все же счел нужным сказать:

— В песне этой воспевается ночь, а ночь — время демонов и мертвецов. — Он истово перекрестился. — Но, как тут было сказано, этот человек и впрямь иноземец. — Сухой палец монаха описал в воздухе замысловатую линию, а глаза опять отыскали певца. — Пусть допоет, но сочинителя песни следует привести к вере Христовой, дабы он чистосердечно покаялся и ничего подобного более не писал.