Эфирное время - Полина Дашкова

Она очертила острым носком белой туфли длинную дугу навлажном песке. Граф стал лихорадочно соображать, что бы еще такое сказать. Онне мог молчать с ней наедине. Ее лицо было подсвечено густым горячим солнцем иказалось прозрачным, как будто светилось изнутри нежно-розовым светом.

– И какие у вас планы на будущее, Софья Константиновна?

– На фронт, сестрой милосердия, – произнесла она быстро, безулыбки.

– Соня, откуда в вас это? Зачем вам? – опешил граф. – Ведьтам стреляют, там вшивые окопы, хамская пьяная солдатня, дезертиры, пулеметы,ядовитый газ. Отец вас никогда не отпустит.

– Он пока не знает. И вы ему ничего не скажете, МихаилИванович, – в глазах ее он заметил такой холодный решительный блеск, чтоиспугался всерьез.

– Скажу непременно, и прямо сейчас, сегодня же.

– Да, но только потерпите уж до завтра, будьте любезны.Утром меня здесь не будет, и чтобы он не думал, что я пропала, вы передадитеему вот это письмо, . – она протянула ему маленький незапечатанный конверт.

– Соня, вы ведь убьете его, – тихо проговорил граф, стараясьсохранить спокойствие, – да и война скоро кончится.

– Она никогда не кончится, – Соня взялась за руль своеговелосипеда, прислоненного к березе, – прощайте, ваше сиятельство. Пишите свойпейзаж, у вас правда хорошо получается. А папе не говорите ничего, простоотдайте завтра это письмо. Он поймет и простит.

– Нет, Софья Константиновна, – граф накрыл ладонями ееледяные маленькие руки, вцепившиеся в велосипедный руль, – я никуда вас неотпущу. Какой фронт, вы что?

– Не надо, Михаил Иванович, вы же знаете, что удержать меняне сумеете. Тоже мне, полицейский урядник, – она жестко усмехнулась, – пустите,пожалуйста. – Она попыталась высвободить руки из-под его горячих ладоней, но несмогла, он держал крепко.

– Да, я готов стать полицейским урядником, я, еслипонадобится, свяжу вас, запру, но не позволю. Это глупость, ребя – • чество,отца вы любите и никогда не допустите, чтобы он погиб из-за вас, а он погибнет,вы это знаете, просто не хотите сейчас думать. Вами движут эмоции, какой-то идиотскийгероизм, экзальтация, что угодно, только не здравый смысл. Что хотите делайте,не пущу. Это так глупо и жестоко, вы самой себе потом не простите.

– Хорошо, – медленно произнесла Соня, – чтобы вы поняли, чтоэто не эмоции, не экзальтация, можете прочитать письмо. Не волнуйтесь, я неудеру сейчас, я хочу, чтобы вы прочитали.

– Отпустите руль, давайте сядем, – граф так разволновался,что не мог вытащить листок из конверта.

Они сошли с мокрого песка, сели на траву под березой.

Письмо было написано крупным, решительным почерком. Графстал читать, на всякий случай удерживая Сонину руку.

«Папа, прости меня и не бойся, со мной все будет в порядке,я выдержу, хотя бы потому, что теперь мне ничего не страшно. Неделю назад яполучила известие, что поручик Данилов был растерзан пьяными дезертирами.Ничего более чудовищного со .мной уже случиться не может. Мне надо как-тосправиться с этой болью, а возможно, и отомстить. Кому, сама не знаю. Но месть– не главное. Такие, как Ванечка, поручики, корнеты, совсем мальчики, лежат вгоспиталях, гниют в окопах, и только облегчая их страдания, я могу жить дальше.Не пытайся меня искать, я все устроила так, что не найдешь. Я буду молиться затебя и за бабушку, я очень вас люблю, ты не говори ей, придумай что-нибудь.Прости и пойми меня, если можешь. Твоя Соня».

– Софья Константиновна… Сонюшка, девочка, – граф спряталписьмо в карман и быстро поцеловал ее тонкие холодные пальцы, – я все понимаю.Я отпущу вас, разумеется, но давайте сначала поговорим.

– О чем?

– Поручик Данилов был вашим женихом?

– Какая разница теперь?

– Нет, я должен знать. Мы с вашим отцом близкие приятели, иу него от меня нет секретов. Если бы у вас появился жених, Костя рассказал бымне непременно. Он ведь живет вашей жизнью, Сонечка, и только о вас емуинтересно разговаривать. А кроме меня, поделиться не с кем. Так вы былипомолвлены с поручиком Даниловым?

– Нет.

– Расскажите мне о нем. Ваш отец ведь ничего не знает, исовсем уж жестоко, если вы исчезнете, уедете на фронт, а он так и не узнает,ради кого.

– Иван Данилов – старший брат моей гимназической подруги. Мыпознакомились год назад, на детском благотворительном балу в Москве. Мытанцевали весь вечер, и я поняла, что люблю его. Он понял это еще раньше,сразу, как только меня увидел. Мы встречались редко, он почти сразу вернулся нафронт, писал мне, но не к тетке, а на свой домашний адрес. Наташа, его сестра,передавала письма. Один раз он.приехал в отпуск, всего на сутки. Мы целый деньбродили по Москве, был мороз, мы грелись в кондитерских и в кинематографе. Мыпоклялись друг другу, что никогда не расстанемся, даже если ему сужденопогибнуть, я никогда его не предам, ни за кого другого не выйду замуж, уйду нафронт сестрой милосердия или в монастырь. Последнее для меня слишком тяжело, яне так глубоко верую, а фронт – это выход, это спасение.

– Сколько лет ему было? – шепотом спросил граф.

– Двадцать,

– И он принял эту вашу клятву?

– Да. Потом он уехал и писал мне, что только моя любовьспасает его там, в грязи и ужасе, от пули, от безумия, от пьянства. И воттеперь… – слезы, долго копившиеся в ее горле, выплеснулись наружу, – он, погиб,так страшно, так оскорбительно… не пуля, не бомба, не газ, даже не штыки, асапоги грязной банды озверевших дезертиров. Его затоптали насмерть. В полкупоявились какие-то люди, они вертелись около солдат, призывали убиватьофицеров, бросать оружие, брататься с немцами. Иван поймал одного такого, сцелой кипой листовок, бросил листовки в костер, а провокатора отхлесталперчаткой по щекам и велел выпороть. А потом, вечером, на него напала целаябанда дезертиров. Так случилось, что помощь подоспела слишком поздно. Наташарассказала в своем письме все очень подробно и вложила в конверт письмо отпоручика Соковнина, товарища Ивана, и я как будто видела все своими глазами, непросто видела – чувствовала его боль, его ужас. Как же я могу жить после этого?Кататься на велосипеде, есть землянику, играть ноктюрны Шопена? – Она злорастерла кулачком слезы по щекам. – А теперь отпустите меня, Михаил Иванович.

– Никуда я вас не отпущу. Можете кричать, драться. Пока выне успокоитесь, не отпущу.

Она хотела сказать что-то, губы ее дрожали, по щекам теклислезы. Граф не дал ей говорить, резким сильным движением прижал ее голову кгруди, уткнулся носом в нагретую солнцем макушку и зашептал отчаянно быстро: