Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

Эссе отличается любопытным построением. Ницше помещает в конце два прибавления и в них наконец-то признается в своем восхищении «Парсифалем». Это величайший шедевр Вагнера: «Я удивляюсь этому творению, я хотел бы быть его автором» [15].

5 июня он уехал из Турина на лето в Зильс-Марию, где снял все ту же комнату в доме Жана Дуриша. Лето в Швейцарии было ненастное, дождливое и холодное. Погода менялась каждые три часа, а с нею и его настроение. Иногда даже падал снег, что, однако, не помешало явиться обычным толпам туристов, среди которых выделялись группки «синих чулок». В этом году приехало также несколько великолепных музыкантов. Ницше столовался в гостинице «Альпенрозе» – через мост от его дома. По утрам, когда погода была совсем уж невозможной, он ходил в «переговорную комнату» гостиницы послушать музыку и поговорить о ней.

В том году Реза фон Ширнхофер не приехала, но он все же нашел себе приятную женскую компанию в лице Меты фон Залис-Маршлинс [16], с которой познакомился в Цюрихе за четыре года до того. Красивая аристократическая брюнетка, Мета была последней в богатой и знатной швейцарской семье Маршлинсов. Однако ее решительность и разум превосходили даже ее высокое происхождение. Она была на десять лет младше Ницше и являла собой образец «новых женщин» – тех феминисток, которые по примеру Мальвиды фон Мейзенбуг решили жить независимой интеллектуальной жизнью. Она изучала право и философию в Цюрихском университете и за год до описываемых событий стала первой швейцаркой – доктором наук. Мета писала стихи и книги и выступала за равные возможности для женщин – но не для всех женщин. Ее избирательный феминизм на самом деле можно было назвать аристократическим радикализмом. Ее вовсе не интересовало счастье толпы (Herdenglück) – расширенные гражданские права следовало предоставить женщинам врожденного благородства и ума вне зависимости от их происхождения. Это должно было сделать мир не более демократичным, но более аристократичным. Тот же принцип, что и к женщинам, она применяла к мужчинам. Ницше она относила к категории Elitemensch – тех, чей благородный разум перевешивал скромное происхождение.

Они говорили о Достоевском, которого Мета открыла для себя по совету Натальи Герцен (той самой Натальи Герцен, которая, по словам Ницше, сгодилась бы ему в невесты, если бы была богата). Ницше наткнулся на Достоевского случайно – в книжном магазине ему попался французский перевод «Записок из подполья». Как и случайное знакомство с Шопенгауэром в двадцать один и со Стендалем в тридцать пять, встреча с книгами Достоевского произвела на него неизгладимое впечатление. Слова Достоевского были настоящей музыкой, «очень диковинной, очень не-немецкой» [70], а его психологизм отличал настоящего гения [17]. Первая книга заставила Ницше срочно искать остальные. Он продолжил «Записками из Мертвого дома», вновь во французском переводе. Трогательное и беспощадное описание Достоевским времени, проведенного им в Сибири на каторге и в ссылке, оказало на Ницше большое воздействие. «Стройте свои дома у Везувия», – кричал некогда Ницше, а Достоевский именно так и поступил. Он был демоном истины, демоном откровенности, настоящим дикарем, аргонавтом духа, человеком, чьи страдания равнялись страданиям самого Ницше. Высшее унижение Достоевского за долгие годы заключения соответствовало постоянным унижениям Ницше за долгие годы болезни и литературной неизвестности.

У Достоевского было очень много общего с Ницше – вплоть до глубокого знания Евангелий, в котором Достоевский не уступал немецкому философу. Он представлял первое христианство, прахристианство, священное религиозное состояние до того, как его невинность была поругана последующими вмешательствами и толкованиями. Достоевский был святым анархистом. Он понимал, что на самом деле психология Искупителя не имеет ничего общего со священниками, государственной религией и благопристойностью. Она не отличалась мстительностью, характерной для рабской морали. Попытки ее «научного» истолкования были обречены на неудачу. Все это лишь искажало христианство. Ницше считал, что они с Достоевским оба разделяют мнение о том, что подлинное христианство было лишь засорено религией. Это было вызвано необходимостью жить в мире, которая не могла не превратить Спасителя в святого шута.

Ницше и Мета фон Залис-Маршлинс вечерами гуляли вокруг озера к камню Заратустры, и впоследствии она писала, что, когда Ницше говорил о «Записках из Мертвого дома», его глаза наполнялись слезами. Он рассказывал ей, что книга заставила его порицать в себе множество сильных чувств, и не потому, что у него их не было, но потому, что он ощущал их чрезмерность и понимал опасность этого. Мета не говорит нам, что это были за чувства, но предположительно он имел в виду опасный ослабляющий эффект жалости и ее бессмысленность с практической точки зрения. Вскоре он написал об этом подробнее. Жалость – признак упадка. Она характерна для нигилизма. Жалость отрицает жизнь. Она призывает людей уверовать в ничто, хотя это «ничто» так не называется. Называется оно «иной мир», или Бог, или «истинная жизнь», или нирвана, или спасение. Это понимал Аристотель. Известно, что он охарактеризовал жалость как опасную патологию, которую необходимо регулярно выводить из организма. И очистительным средством здесь служила греческая трагедия [18].

Мета научила Ницше грести на озере, и они отправлялись в лодочные походы, во время которых он много рассказывал о детстве, школьных днях и матери. Он называл себя странным ребенком. У его матери были прекрасные глаза. Мета заметила тогда в нем печаль и усталость, каких раньше не было.

Однако прежняя склонность к проказам еще не окончательно покинула Ницше. На прекрасном горном курорте всегда найдутся художники-любители, которые расположатся со своими мольбертами на пленэре и попытаются себя обессмертить. Когда он встретил молодую ирландку, зарисовывающую цветы, то посоветовал ей поместить на картину что-то уродливое, отчего красота цветов только выиграет. Через несколько дней он поймал жабу, посадил ее себе в карман брюк и принес художнице. В обмен она поймала несколько кузнечиков и посадила их в бонбоньерку, зная, что он очень любит сладкое. Когда он открыл крышку, кузнечики выпрыгнули наружу. Ближний круг летних туристов посчитал эту историю великолепным обменом розыгрышами [19].

В середине июля он закончил писать «Казус Вагнер». 17 июля он отправил рукопись почтой издателю Науманну, который должен был ее опубликовать. Однако Науманн, ознакомившись с рукописью, счел ее совершенно нечитаемой и отправил обратно. Ницше переслал ее вечно готовому прийти на помощь Петеру Гасту, который, как обычно, отложил в сторону собственные дела и стал решать проблемы Ницше. Книга была напечатана и опубликована уже в сентябре.

Ницше подсчитал, что выход каждой книги будет стоить ему тысячу франков. Вся же его пенсия от Базельского университета составляла три тысячи. Мета все поняла и тактично вручила ему тысячу франков на издательские расходы. В июле он получил в дар на те же нужды две тысячи от Пауля Дойссена. В сопроводительной записке тот указывал, что пересылает анонимный подарок «нескольких людей, которые хотели бы загладить грехи Человечества перед вами». Ницше подозревал, что деньги поступили от самого Дойссена или от Рэ, который в то время тоже находился в Берлине. Он подсчитал, что ежегодные издательские расходы составили в 1885 году 285 марок, в 1886 году – 881 марку, а в 1887 году – 1235 марок. Подарки друзей дали ему возможность продолжить и даже ускорить печать своих работ без страха вылететь при этом в трубу.