Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

Но сначала надо найти место для работы. Он снова столкнулся с ежегодной проблемой – куда поехать весной, когда солнце невыносимо ярко светит на Французской и Итальянской Ривьере, а в любимых горах по-прежнему слишком холодно. Он посоветовался с Петером Гастом, который все еще жил в Венеции. И тот, возможно из чувства самосохранения, предложил Турин.

Доехать поездом из Ниццы в Турин было сравнительно просто. В Савоне требовалось сделать пересадку, но носильщики могли помочь с багажом. Так он и сделал, и, когда багаж был успешно перегружен на новый поезд, он спокойно решил пройтись и осмотреться. Затем он вернулся в поезд, но это был другой поезд – не тот, который ехал в Турин с его багажом. Этот состав направлялся в Геную – в противоположном Турину направлении. Чтобы оправиться от катастрофы, Ницше пришлось два дня отдыхать в постели в гостинице, отсылая потоки телеграмм. В итоге все разрешилось, 5 апреля он наконец добрался до Турина и воссоединился с багажом.

Слова Георга Брандеса об «аристократическом радикализме» очень пришлись ему по вкусу. Город Турин полностью соответствовал этому описанию. Он производил впечатление элегантности, достоинства и серьезности. Турин служил резиденцией правящего Савойского дома. Это был размеренный, любезный и полностью «европейский» город. В нем не было ничего яркого и спонтанного, характерного для большинства итальянских городов. Город словно предназначался для жительства Ницше – «несвоевременное» место в том смысле, который вкладывал он: место вне времени. В Турине для Ницше сошлись воедино благородство, спокойствие и безликость. Он восхвалял дружелюбие и целостность города, которые распространялись даже на цвет его зданий – гармоничные тона от бледно-желтого и терракотового до его любимого коричнево-красного. В центре каждой торжественной, удивительно чистой площади располагался какой-нибудь журчащий фонтан или благородный бронзовый герой, увековеченный в суровом классическом стиле.

К северо-западу от города горизонт закрывали белые пики его любимых гор, покрытых снежными шапками. Он был убежден, что даже на таком расстоянии горы делают воздух сухим, как в Зильс-Марии. Это подходило его конституции и стимулировало работу мозга. Если в Зильс-Марии были тенистые и тихие леса, приглушавшие свет для защиты его глаз, то в Турине были галереи общей длиной, как он насчитал, 10 020 метров. В них был идеальный уровень освещенности для полуслепого крота, вышедшего в солнечный день прогуляться, поразмышлять и зафиксировать свои мысли в блокноте. Если шел дождь, он мог ходить по галереям часами и его блокноты не намокали. Турин устраивал его как место, где можно укрыться в межсезонье. Он решил, что Турин станет его третьим домом на земле – после Ниццы и Зильс-Марии.

В тот год его периодически охватывала настоящая эйфория, и его первое знакомство с Турином вызвало сходный прилив энтузиазма. В своих письмах он постоянно утверждает, что в Турине все самое лучшее – от джелато до качества воздуха. Кафе здесь самые прекрасные из всех, что он встречал, а мороженое – самое вкусное, что он едал. Пища великолепно переваривается. Все без исключения маленькие туринские траттории предлагают самую дешевую и лучшую еду в мире! Его пищеварительная система справится здесь с чем угодно.

Он нашел жилье в центре города – на третьем этаже дома 6 на Виа Карло Альберто. Из его окна открывался замечательный вид на величественную площадь, на бело-розовый барочный фасад палаццо Кариньяно, где родился король Виктор Эммануил II. Ницше нравилось сообщать об этом факте множеству своих корреспондентов.

Рядом с квартирой Ницше находилась Галерея Субальпина – огромное сооружение из стекла и кованого железа, построенное лет за десять до того, когда весь мир охватила страсть возводить хрустальные дворцы. Она напоминала железнодорожный вокзал, но без утомительного шума приходящих и уходящих поездов. Насчитывая пятьдесят метров в длину и три этажа в высоту, Субальпина была туринским конкурентом венецианской площади Святого Марка за звание самой большой гостиной Европы. Под остекленными сводами размещалось все, чего только могли пожелать скучающие буржуа. Здесь были пальмы в горшках, оркестры, кафе, где можно было сидеть с джелато и стаканом воды столько, сколько пожелаешь, букинистические магазины, в которых можно было блуждать вечно. Но больше всего Ницше радовал концертный зал. Достаточно было просто открыть окно – и до него совершенно бесплатно доносились звуки «Севильского цирюльника». Он только мечтал, чтобы наконец поставили «Кармен».

Готовое публичное зрелище, которое являл собой Турин, позволяло ему оставаться в благословенной и удобной изоляции. Рядом с ним не было Петера Гаста, который хлопотал над ним в Венеции. Ему не мешало дружелюбие летних толп, которые носились с ним в Зильс-Марии. Здесь не было добрых людей, которые делали бы скидку на его расстроенные финансы или плохое зрение, как в Ницце. В Турине он мог быть свободен от бремени чужого сострадания.

Всю жизнь Ницше терзали противоречия. Он признался и Францу Овербеку, и Петеру Гасту, что в своих суждениях становится слишком резким и суровым, что свою собственную хроническую уязвимость он преодолевает лишь ценой жесткости. Он боялся, что такое отношение затянет его в ловушку ресентимента. Однако выхода не было – переоценка ценностей и должна была быть суровой. Как и в случае с более ранней, хотя и менее амбициозной концепцией, тоже связанной с моральной переоценкой, – «Несвоевременными размышлениями», план задуманной работы вновь был полон новых идей, но фундаментальная переоценка была связана с темами, уже раскрытыми в работах «По ту сторону добра и зла» и «К генеалогии морали». Вступление Европы в трагическую эпоху являлось идеей, которая уже неоднократно встречалась в его блокнотах. Теперь нужно было связать ее с идеей вечного возвращения.

Сначала, однако, требовалось написать еще кое-что о Вагнере. Композитор был уже пять лет как мертв, но Ницше никак не мог оставить его в покое. За несколько недель он написал «Казус Вагнер: Проблема музыканта».

Эта небольшая – страниц на тридцать – работа кажется свидетельством постоянной и все-таки безнадежной борьбы против того волшебного влияния, которое Вагнер оказывал на его чувства. Ее вряд ли можно назвать внятным возражением. Вся она говорит о возмущении автора тем, как музыка Вагнера способна манипулировать его эмоциями, и о том, как он пытается уберечь свою свободную волю от ее мощного воздействия.

«Казус Вагнер» начинается со славословий в адрес «Кармен» Бизе. Ницше объявляет эту оперу совершенной. Он утверждает, что каждый раз, когда слышит ее, кажется себе более философом. После этого он переходит к прямой атаке на немецкий романтизм в целом и на Рихарда Вагнера в частности.

Великолепные способности Вагнера манипулировать аудиторией, вгоняя ее в чрезмерно эмоциональные состояния, никак нельзя назвать здоровыми. Это декадентство. Иногда это декадентство квазирелигиозное, как в «Парсифале», иногда националистическое («Нюрнбергские мейстерзингеры»). Вагнер – художник упадка. Человек ли Вагнер вообще? Может быть, он скорее болезнь? Не сделала ли его музыка человечество больным? Став учеником Вагнера, можно заплатить за это чрезмерную цену. Нужно признать, что вся современная музыка больна. Упадок повсюду [13]. Наконец он все-таки констатирует, что все остальные современные музыканты по сравнению с Вагнером ничто [14], хотя Байрёйтский фестиваль – это искажение идей его основателя и вообще полный идиотизм.