Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо

Христианская церковь была основана Его второстепенным толкователем апостолом Павлом. Именно он превратил жизнь Христа в легенду о саможертвоприношении в самой отвратительной и варварской форме. Кровавое жертвоприношение невинного человека за грехи виновных – какое омерзительное язычество! Именно Павел стал возбуждать ненависть к миру и к плоти. Именно он пользовался любой возможностью, чтобы вызвать ресентимент. Павел придумал, как при помощи небольшого сектантского движения раздуть мировой пожар, как объединить под знаком Бога на кресте всех униженных, всех, кто тайно мечтает восстать; как вовлечь все скрытые анархические движения в Римской империи и сотворить из них могущественную силу, которая стала христианской церковью [5].

Это перевод христианства в область политики, который удался бы лучше без последнего раздела книги, где Ницше берет на себя роль Бога и произносит итоговый приговор. Во многих его работах этого времени невозможно отличить сатиру в свифтовском духе от чрезвычайной серьезности; можно также предположить, что это просто отметка на графике его психического состояния, сигнализирующая о нестабильности.

Раздел озаглавлен «Приговор христианству. Издан в День Спасения, первый день Первого Года (30 сентября 1888 г. по ложному летоисчислению)».

Это последняя страница книги, которой он дал название «Антихристианин».

День, когда он окончил «Антихристианина», Ницше называл днем великой победы, седьмым днем (отсылка к Библии: Бог сотворил мир за шесть дней и на седьмой день отдыхал). Он и провел день, «как Бог на отдыхе», гуляя под позолоченными солнцем тополями по набережной великой реки По.

Прибыли напечатанные экземпляры «Казуса Вагнер». Он переслал их всем подряд. С тех пор как Георг Брандес дал в Копенгагене ряд посвященных ему лекций, Ницше стал считать себя фигурой международного масштаба. Он хвастался тем, что к нему проявляют интерес в Америке. Его аудиторией стал целый мир. Он перестал сдерживать себя, размышляя о том, кому бы послать новую книгу и о чем их попросить.

Он послал книгу вдове Бизе, которая вроде бы умела читать по-немецки. Он послал ее в Парагвай, чем привел в ужас зятя, который основывал все предприятие по созданию Новой Германии на культе Вагнера и поддержке круга Вагнера. Столь же оскорблена была и Элизабет, которая ничего бы не добилась без покровительства Козимы. Георг Брандес откликнулся с большим энтузиазмом, приложив адреса известных ему высокородных радикалов из Санкт-Петербурга. Некоторые книги Ницше были в России запрещены, в том числе «Человеческое, слишком человеческое», «Смешанные мнения и изречения» и «Странник и его тень», во многом из-за нападок на христианство (запрет был отменен только в 1906 году). Брандес рекомендовал князя Урусова и княгиню Анну Дмитриевну Тенишеву как «замечательных ценителей», которые помогут распространить его работы в среде радикальной русской интеллигенции. Это был весьма проницательный совет: с этого момента и в течение всех 1890-х годов интерес к Ницше в России был значительно выше, чем в любой другой европейской стране, если судить по числу рецензий на его работы, вышедших в то время [6].

Ницше отправил экземпляр и Якобу Буркхардту с выстраданной просьбой хоть как-то отозваться. Мнение Буркхардта всегда значило для Ницше больше, чем мнение Ницше для Буркхардта. Спрятавшись в раковину тщательно выстроенного одиночества в тесном мирке Базельского университета, Буркхардт так и не нашел ни единого слова и предпочел промолчать.

Еще один экземпляр был отправлен Ипполиту Тэну в надежде на то, что он поможет «открыть великий Панамский канал во Францию». Ключом к такому каналу был перевод на французский, который сам Ницше оплатить не мог. Прося Тэна о переводе, он параллельно отправил три экземпляра Мальвиде фон Мейзенбуг с тем же расчетом.

В римской квартире Мальвиды на видном месте стоял огромный бюст Вагнера, который взирал на всех входящих с высокого пьедестала. Она преспокойно поддерживала Ницше, одновременно оставаясь преданной поклонницей композитора. Мальвида имела богатый опыт балансирования на краю пропасти: ей как-то удавалось десятилетиями жить в привилегированных и комфортабельных условиях, входя в высшее общество, и одновременно поддерживать репутацию анархистки. Символом ее жизни можно было считать посещение яхты Гарибальди, куда ее внесли в мягком кресле – воплощении уюта буржуазной гостиной. В противостоянии Ницше и Вагнера Мальвида всегда ухитрялась оставаться в обоих лагерях, но получение «Казуса Вагнер» потребовало от нее отказаться от тактичного нейтралитета. Ее письмо Ницше, в котором она подчеркивала несвоевременность нападок, ныне утрачено, но сама она впоследствии называла его «предельно тактичным». В это легко можно поверить, учитывая ее обычную склонность сглаживать углы.

Ницше в ответ взорвался: «Высокочтимая подруга, это не те вещи, относительно которых я допускаю возражения. Я – высшая инстанция, какая есть на свете» [74] [7].

В его письмах появились новые нотки. Тексты становятся все более агрессивными, воинственными и безапелляционными. То и дело попадаются намеки на его божественность. Он начал прямо заявлять о своем статусе и своей власти. Он утверждал, что никогда еще не было более важного для мировой истории момента. Человечество было неизлечимо безответственно, неизлечимо рассеянно; оно и понятия не имело, какие важные вопросы переоценки ценностей он в одиночку ставит и решает.

Эта переоценка впервые за много веков вернет мир на правильный путь. Его физическое состояние дало ему неопровержимые доказательства того, что он способен это сделать. Глядя на себя в зеркало, он видел молодого человека в прекрасной форме. Никогда еще он не выглядел таким здоровым и ухоженным. Он казался себе человеком на десять лет моложе, в самом расцвете сил.

Последний раз отражение в зеркале говорило ему то же самое на пике его влюбленности в Лу, когда он пребывал в полной уверенности относительно их совместного будущего.

Был октябрь 1888 года, и он ожидал своего дня рождения. Он чувствовал полную гармонию с моментом, с осенью, с собой и с окружающим миром. Виноград в виноградниках под Турином обрел тот коричневый цвет, от которого во рту рождается сладость. Такую же сладость у него во рту порождали и собственные слова. Он стал зрелым человеком. Все было в порядке.