Надсада - Николай Зарубин

— Так и молвил: середку… А я ниче и не спрашивала. И че спрашивать? Каку середку — отец-то лучше знал. Ой, люшеньки… — Но тут же встрепенулась: — А че ты об энтом, сыночек?

— Да есть некоторое соображение… И ведь никто не пытался спариться с дядькой, разве только старый Воробей, да и то его напарником никак не назовешь. Приблудный…

— Приблудный-приблудный, — закивала головой Татьяна. — Опять же скучно одному-то в тайге, вот и пригрел Воробья-то Данилка. Что скотинку бессловесную… Оне вить, Беловы то ись, люди темные, себе на уме. Дружбу ни с кем не водили. Мой-то, Степан, окромя семьи ни с кем не знался, хоть с тем же Ленькой Мурашовым, с коим воевал в одном взводе. Так, иной раз на какой большой праздник забредет к тому, быдто шатун какой, да нажрутся водки вместях. И че эт мужики в ей находят, в водке то ись?.. Ой, люшеньки… Ты вот седни…

— Хватит тебе, мать, об одном и том же! — оборвал грубо. — Говорят тебе: я не запью…

— Канешна, не запьешь, — согласилась с готовностью. — А сам глоташь котору рюмку подряд…

— Но вот о чем еще хочу тебя спросить: может, отец боялся дядьку Данилу, потому и не хотел конфликтовать?

— Че ты, че ты, сыночек, — замахала руками Татьяна. — Окстись, родный. Я шла замуж за ероя и была за им, как за каменной стеной. Хотя, опять же, за простодырого ероя… Сколь я ему говаривала: «Степа, давай жить для себя… Давай жить для своих деток», дак нет же: того и смотри, рубаху с себя сымет и отдаст какому-нибудь Воробьишке. Прям срам какой-то…

По сморщенному лицу Татьяны от волнения пошли красные пятна. Она хотела еще что-нибудь сказать, но махнула рукой и пригорюнилась, поднеся по привычке к глазам концы платочка, который всегда покрывал ее голову.

— Тебя не поймешь, — потянулся к бутылке сын. — То — герой, то — простодырый… Сорок лет прожили вместе, нас нарожали, а ладу не было. Мы ж это видели.

— Потому и не было, — заторопилась сказать о своем Татьяна. — Я — прикладываю, он — отдает. Я — прикладываю, он — отдает. Захочешь тайком сделать, дак боишься — убьет вить.

— И мог убить? — улыбнулся Владимир.

— За простодырую правду свою мог убить кого угодно, — утвердительно молвила Татьяна.

— Ну это ты перегнула, не мог отец убить, не такой он был.

— Не мог, канешна, эт я и впрямь подзагнула, — с готовностью согласилась старуха. — Но се равно боялась ево, Гитлера…

— И должна была бояться, потому что он был Ге-е-ро-й, — полушутя, полусерьезно подвел черту под разговором.

Встал, взял с тумбочки гармонь.

Потянул мехи, и те отозвались сиплым вздохом. Резко сжал, и гармонь всхлипнула, словно поперхнулась.

Сел к окну, прижав щеку к выцветшему перламутру, медленно положил пальцы на кнопки. Правой рукой раздумчиво потянул мехи…

Только слышно, на улице где-то

Одинокая бродит гармонь…

Не сразу понял, что мать плачет. А старая Татьяна действительно плакала — откровенно, на всю ширину истерзанного тоской женского сердца. Голова ее вжалась в грудную клетку, а плечи по обе стороны головы торчали, словно остроконечные драницы заплота. Высохшее тело полулежало на краешке стола.

Ни к кому и ни к чему не знающий жалости сын ее вдруг почувствовал внутри себя к матери что-то такое особенное, чего, может быть, никогда в своей жизни не испытывал и чему, если бы спросили, не смог бы дать названия.

Отставив гармонь, подошел к матери, пытаясь найти не свойственные ему слова, и только бормотал:

— Хватит тебе слезы лить… Хватит… Ну чего ты в самом деле?..

— Ой, люшеньки-и-и-и-и-и и и… Эт вить, Володенька, самая последняя песня, что играл твой отец перед смертушкой… По-ос-лед-ня-я-а-а… И чего я тута на свете без него делаю-у-у-у?.. Забери меня с собой, Степушка-а-а-а… Нету душе моей никакого спокою-у-у-у…

Хмель разбирал Владимира все больше и больше. Неуверенно ступая, он вернулся на свое место за столом, снова налил водки и снова выпил. Некоторое время сидел, набычившись, потом вдруг ни с того ни с сего стукнул кулаком по столу, да так, что почти пустая, вторая по счету, бутылка опрокинулась и покатилась в сторону враз пришедшей в себя Татьяны. И сам он тут же зарычал по-звериному, готовый завалиться на бок.

Татьяна шустро обежала вкруг стола, подхватила сына под руку, поднатужилась, будто скрипнув всем телом, повела его к той кровати, на которой умирал ее Степан и на которую со дня смерти мужа никто не ложился.

Это была первая в жизни настоящая выпивка Володьки Белова, когда он, что называется, свалился в беспамятстве и позволил старухе-матери довести его до постели. Первым был и тяжелый похмельный сон, когда человеку может привидеться какая угодно невидаль.

И привиделось ему под самое утро нечто вроде сказки — в радужных цветах, при ясном солнышке, голубом небе, зеленой траве.

Будто сидит он мальчишкой сопливым на жердочке прясла и побалтывает босыми ногами, а к дому родительскому на буланом жеребчике подъезжает еще молодой годами отец, соскакивает, не глядя на сына, идет к дому.

«Как это батяня меня не заприметил? Вот он я, здесь сижу, рядышком с привязанным к заплоту жеребчиком», — думает при этом Вовка.

Тут вроде стала сменяться погода: на небе образовались тучки, подул пока еще теплый ветерок, и видит он — по дороге идет старший братец Санька, который так же направляется к дому, не поворачивая в его сторону головы. «Как же, прошел рядышком и не заприметил меня?» — недоумевает Володька. Сам же продолжает сидеть на жердочке, побалтывая при этом ногами.

Тут вроде совсем испортилась погода: подул ветер, зачастил дождик, и потянуло прохладой. А по дороге идут вроде знаемые им люди: женщины, мужчины, мальцы, девчонки. И догадывается Володька, что это люди с картины двоюродного брата Николая, что видел он, когда бывал на выселках. И все они направляются к дому, а вот его, Володьку Белова, как бы даже и не замечают.

«Что за напасть такая… — думает он, не на шутку встревоженный. — Проходят рядышком и не видят?»

А тут уж совсем испортилась погода — будто осенью глубокой пахнуло: небо потемнело, трава на глазах пожухла, почернели дома, деревья, дорога, по которой, припадая на одну ногу, будто бы из последних сил тащится бородатый мужик. И так же поворачивает в сторону дома, только идет не к калитке, а к нему, Володьке, и смотрит на него глазами строгими, немигающими будто хочет заглянуть в самое нутро мальчонки. Сжатые губы мужика раздвигаются, и будто бы откуда из-под земли раздается голос:

«Вот как ты вырос и еще вырастешь. Только недолго тебе расти, от судьбы своей беловской не уйдешь».

«Отчего, дядя, не уйду?» — перестав болтать ногами, дрожащим голосом спрашивает он мужика.

«Мы, твои корешки Беловы, не отпустим. Судьба твоя не отпустит. И дни твои в конце твоем сочтутся с нашими. Пустыми и тщетными окажутся твои потуги мирские. Ниче нельзя будет поправить…»