Хемлок, или Яды - Габриэль Витткоп

Мари-Мадлен и донья Фелипа очень часто встречались. Они вместе дышали свежим воздухом, покупали кружева и полотно, ходили в Ньивекерк к надгробию Вильгельма Оранского[161], и донья Фелипа не раз опускала ладонь на руку своей спутницы, распрямляла ее воротник, теребила манжеты либо рассеянно водила рукой по ее локонам, словно поправляя их. Однажды, застав подругу в постели, Мари-Мадлен решила, что та приняла лекарство, но донья Фелипа вывела ее из заблуждения, пояснив, что испанские дамы носят до семи-восьми нижних юбок летом и не меньше двенадцати зимой, причем одна краше и дороже другой. Последняя, сабенке, шьется из грубого полотна и надевается прямо на рубашку, а поскольку у каждой дамы такая юбка всего одна, приходится лежать в постели, если ее неожиданно постирают.

С тех пор подруги сдружились еще крепче, но вскоре донье Фелипе вместе с мопсом и юбками пришлось уехать обратно в Неаполь, где, по ее собственному признанию, она ужасно скучала.

Словно швыряемую волнами щепку, Мари-Мадлен выбросило на берег в Льеже: она почувствовала себя забытой, покинутой, оставленной за пределами мира - вдалеке от его красот и сокровищ. Она поселилась на полном пансионе у сбежавших из Лотарингии урсулинок - в монастыре со старинными зубцами из серого камня, где в застекленных нишах плакали измученные мадонны в парчовых одеждах, а пастухи звонили Ангелус[162]в новехонькие колокола. Толстоногие монашки ничего на свете не видели, потому даже шелковое тряпье и украшения из фальшивого жемчуга казались им признаками благородства. Из вежливости Мари-Мадлен ненадолго появлялась в часовне, но большую часть времени читала в обогреваемой неярким пламенем комнате, с оттиснутыми на двери длинными блестящими узорами, благоухавшими пчелиным ульем.

Несмотря на захват Льежа французами, Мари-Мадлен чувствовала себя в безопасности: едва берега Урта и Мёза покрылись красивым сухим инеем, она стала гулять по епархии, пряча руки в местами протершуюся муфту. Все было (или только притворялось?) нереальным. Льеж казался декорацией из раскрашенного дерева, где гримасничали средневековые святые, с которых заживо сдирали кожу, где девы-мученицы в золотых коронах иллюстрировали презрение, испытываемое к ним Леонардо, а бледные ангелы с выпученными глазами проливали на лазурном, усеянном звездами фоне огромные слезы. Льеж выглядел каким-то бесполым. Возможно, в этом городе хорошо было встречать старость, забившись в кирпичный домишко с цветущими геранями на темных деревянных подоконниках, и дожидаться смертного часа под тонкий перезвон колоколов, наблюдая за проходящими девушками со светлыми ресницами и за парнями с воткнутой в шляпу глиняной трубкой. Возможно. Но Мари-Мадлен никогда не задумывалась о будущем.

Терия был скрипичным мастером и жил напротив льежской ратуши. Каштановые волосы, карие глаза, унизанные перстнями пальцы. Он жил бобылем - без семьи и каких-либо обязательств, и потому многие считали, что он скрывает какую-то тайну. Не желая отвечать на нескромные вопросы, мастер лишь беззаботно посмеивался, хлопая ресницами, как пойманная стрекоза крыльями.

Однажды открыв окно, чтобы выветрить запах варившегося лака, Терия услышал ангельский голос, приказавший подать карету, но когда мастер перевесился через подоконник, ангел уже скрылся за углом. Терия был потрясен. Никогда в жизни не слышал он подобного голоса, никогда прежде не встречался ему столь темный бархат, столь богатый металл, столь теплая древесина... Мастер безуспешно пытался представить обладателя этого голоса: перед мысленным взором взмывал трепетный ангелочек, громко шурша крыльями и материей в безбрежной лазури. Случалось, Терия забывал голос, но тот упорно всплывал в памяти, когда мастер сидел за столом, лежал в спальне или трудился за верстаком. Терию словно околдовали, и он пытался понять, из какой арфы, гобоя, виолы извлекаются подобные звуки? Шли неделя за неделей, Терия уже отчаялся встретить своего ангела, но как-то вечером, даже не успев поднять глаза на вошедшую посетительницу, вновь услышал сказочный голосок. Мари-Мадлен заказала остолбеневшему мастеру ноты недавно написанной Робером Балларом куранты для клавесина[163]. Ангел назвался баронессой де Нувар - лицо уже немолодое, пелерина поношенная, но Терия по уши влюбился.

Скрипичного мастера не смутила разница в статусе, он решил испытать судьбу и вскоре добился своего. Теперь к нему почти ежедневно заходила прекрасная дама, от одиночества ставшая меломанкой. Она тоже с ним флиртовала, проницательно учуяв какое-то темное дельце, бурное прошлое и, без всякого сомнения, незаурядные жизненные обстоятельства. Тем сильнее он дорожил знакомством и готов был рискнуть всем, вынести, что угодно, только бы ей угодить. Пару раз попросил ее спеть, но это оказалось излишним: каждая нота голоса и так была совершенна.

Мари-Мадлен рассказала, что она разорившаяся вдова, а чуть позже добавила, что возведенная на нее клевета вынуждала ее некоторое время скрываться. Она также намекнула на совершенные в прошлом глупости, тяжело вздыхала и даже всплакнула, чем при-зоб вела мастера в отчаяние. В утешение он подарил ей органчик из позолоченной меди, зеленые сафьяновые туфельки с серебряными застежками и иллюстрированную эстампами Библию.

Маркиза привлекла к себе внимание из-за одной нелепой истории. Фрида сбежала, выманив у меховщика отороченное белым кроличьим мехом темно-фиолетовое бархатное матине, якобы предназначавшееся для мадам де Нувар. Меховщик пришел за деньгами, но возмущенная и сидевшая без гроша Мари-Мадлен отказалась их выплатить. Он настаивал, она сердилась, тогда он подал жалобу, что, впрочем, ни к чему не привело, но этот незначительный случай ускорил разоблачение маркизы. Люди зашептались об иностранке - знатной даме, которая живет в нищете, бранится с меховщиком, но не гнушается скрипичным мастером. Сплетни расползлись, как мыши, множась, набирая весомость, и наконец достигли ушей каких-то французских чиновников. В начале года Лувуа узнал, что маркиза де Бренвилье скрывается под другим именем в Льеже, и поручил это дело Ла-Рейни.

Распространившиеся повсюду слухи, естественно, совершили полный оборот. Терию встревожили неясные толки - часто и мелко семенившие мышки. Тогда, закрыв все двери, он решил погадать на картах таро - это и был его секрет. Именно карты долгие годы подсказывали ему, как поступить, мистико-поэтическими образами мечей, денариев, победоносной Колесницы, Звезды или Повешенного. Лица, предметы и пестрые карты обнадеживали или предостерегали, утешали и уводили возвышенными путями в мир подлинной реальности. Терия открыл шкаф, ключ от которого прятал, достал обитую кожей коробку и вынул магическую египетскую колоду. Это было дело первостепенной важности, потому он решил погадать на пяти старших арканах и собрался с силами, но вдруг почувствовал пустоту внутри, перетасовал и вытащил карты. Оракул его ужаснул: Луна, символ опасности, врагов и предательства, находилась в благоприятной позиции - рядом с Императрицей, образом возлюбленной, но Шут, означавший слепое доверие, очутился в позиции неблагоприятной, а Башня, предрекающая катастрофы и несчастья, дополнялась Судом, сулящим великие потрясения. Увидев прямую угрозу, Терия поделился опасениями с той, кого они касались в первую очередь.